Виктор Суворов (Резун) - РАССКАЗЫ ОСВОБОДИТЕЛЯ
В камере ни нар, ни скамеек — только плевательница в углу. И стоит она там неспроста. До краев она наполнена хлоркой. Вроде как дезинфекция. Окно, через которое сбежал герой революции, давно замуровали, камера настолько мала, а хлорки так много, что просидеть там пять минут кажется невозможным. Из глаз слезы катятся, перехватывает дыхание, слюна переполняет рот, грудь невыносимо колет.
Только нас втолкнули в камеру, опытный артиллерист, захлебываясь кашлем, оттолкнул меня от двери. Я-то хотел сапогом стучать, но, положившись на его опыт, отказался от этой попытки. Много позже я узнал, что артиллерист оказался прав и в этом случае: прямо напротив нашей 26-й камеры находилась 25-я, специально для тех, кому не сиделось в 26-й. После 25-й все успокаивались и возвращались в 26-ю умиротворенными и притихшими.
Между тем к нам втолкнули третьего постояльца. Мне было решительно наплевать на то, кто он таков, я и не старался рассмотреть его сквозь слезы, но опытный артиллерист, казалось, ждал его появления. Он толкнул меня (говорить было совершенно невозможно) и указал рукой на третьего. Протерев глаза кулаком, я узнал перед собой нашего конвойного.
Обычно арест никогда не начинается с 21-й, 25-й или 26-й камеры. Только тот, кто получает дополнительный паек, ДП, проходит через одну из них, а иногда и через две. Наш квиртанутый первогодок начал свою эпопею именно с 26-й камеры: то ли всемогущий ефрейтор напел младшему адъютанту или порученцу командующего, то ли наш конвоир рыпнулся, когда, сдав автомат и патроны, вдруг узнал, что его взвод возвращается в родные стены, а он почему-то на 10 суток остается на губе. Может быть, младший лейтенант, заместитель начальника гауптвахты, для потехи решил подсадить его к нам, наперед зная нашу реакцию.
Попав в белесый туман хлорных испарений, новый арестант захлебнулся в первом приступе кашля. Его глаза переполнились слезами. Он беспомощно шарил рукой в пустоте, пытаясь найти стенку.
Мы не были благородными рыцарями, и прощать его у нас не было ни малейшей охоты. Можно сказать, что бить беспомощного, ослепшего на время человека нехорошо, да еще в тот момент, когда он не ждет нападения. Может быть, это и вправду нехорошо для тех, кто там не сидел. Мы же расценили появление конвойного как подарок судьбы. Да и бить мы его могли только тогда, когда он был беззащитен. В любой другой обстановке он раскидал бы нас, как котов, слишком уж был мордаст. Я пишу, как было, благородства во мне не было ни на грош, приписывать себе высокие душевные порывы не намерен. Кто был там, тот поймет, а кто там не был, тот мне не судья.
Артиллерист указал мне рукой, и когда высокий электроник выпрямился между двумя приступами кашля, я с размаху саданул сапогом ему между ног. Он взвыл нечеловеческим голосом и согнулся, приседая, и в этот момент артиллерист со всего маха хрястнул сапогом прямо по его левой коленной чашечке. И когда тот забился в судорогах на полу, артиллерист, уловив момент выдоха, пару раз двинул ему ногой в живот.
От резких движений все мы наглотались хлора. Меня вырвало. Артиллерист захлебывался. Конвойный пластом лежал на полу. Нам не было абсолютно никакого дела до него.
Меня вновь вырвало, и я совершенно отчетливо понял, что пробыть в этом мире мне осталось совсем недолго. Мне ничего не хотелось, даже свежего воздуха. Стены камеры дрогнули и пошли вокруг меня. Издали приплыл лязг открываемого замка, но мне было решительно все равно.
Откачали меня, наверное, быстро. Мимо меня по коридору потащили конвойного, до сих пор не очухавшегося. И мне вдруг стало невыносимо жаль, что, очнувшись на нарах, он так и не поймет того, что с ним случилось в 26-й камере. Я тут же решил исправить ситуацию и добить его, пока не поздно. Рванулся всем телом, пытаясь вскочить с цементного пола, но из этого получилась лишь жалкая попытка шевельнуть головой.
— Ожил, — сказал кто-то прямо над моей головой, — пусть еще малость подышит.
Артиллерист был уже на ногах, его рвало. Кто-то совсем рядом произнес:
— Приказ министра обороны, он уже офицер!
— Приказ министра пришел сегодня, а подписан-то еще вчера, — возразил другой голос, — значит, амнистия распространяется только на срок, что он отбывал вчера. А сегодня, уже став офицером, он получил новый срок от заместителя командующего округом. И амнистия министра на новый срок не распространяется.
— Ах, черт. А если по такому случаю к заместителю командующего обратиться? Случай-то необычный!
— Да зам его в глаза не видел, вашего новоиспеченного лейтенанта. Это супруга самого распорядилась. А сам — он на съезд партии укатил. Не пойдете же вы к ней просить!
— Это уж точно! — согласился второй голос.
— А отпустить его под амнистию министра мы не можем: ежели она завтра с проверкой нагрянет, всем головы открутит!
— И это точно.
Случилось так, что, пока наш артиллерист чистил канализацию, министр обороны СССР подписал приказ, по которому артиллерист и еще двести счастливцев из курсантов превратились в лейтенантов. Приказ министра в этом случае является отпущением всех грехов. Но пока приказ шел из Москвы, наш артиллерист успел схлопотать новый срок, якобы от заместителя командующего Киевским военным округом. И никто ничего сделать не мог.
Но теперь артиллерист был офицером, и место его — в офицерском отделении, которое отгорожено от общего высокой стеной. Мы обнялись как братья, как очень близкие люди, которые расстаются навеки. Он грустно улыбнулся мне и как есть, перепачканный испражнениями супруги будущего Главнокомандующего объединенными вооруженными силами стран-участниц Варшавского Договора Маршала Советского Союза И. И. Якубовского, уже без конвоя пошел к железным воротам офицерского отделения.
* * *
В тот день в столице нашей Родины городе-герое Москве под грохот оваций тысяч делегатов и наших многочисленных братьев, съехавшихся со всех концов мира, в Кремлёвском дворце съездов начал свою работу XXIII съезд Коммунистической партии Советского Союза, съезд очередной и исторический.
С того дня Коммунистическая партия Советского Союза больше ничего торжественно не обещала нынешнему поколению советских людей.
Риск
Киевская гарнизонная гауптвахта
31 марта 1966 года
1
Кажется, что политзанятия на губе — самое лучшее время. Сиди себе два часа на табуретке, посапывай и ни хрена не делай. Лучшего расслабления, лучшего отдыха ведь и не придумаешь.
Но так только кажется.
Такие мысли могут прийти только тому, кто на губе не сиживал, кто не предупрежден заранее о том, как себя на этих самых занятиях держать. Вся та кажущаяся простота для губаря малоопытного выливается кучей неприятностей. Попав на политзанятия впервые, губарь рад тому безмерно, но стоит ему отвлечься на мгновение, стоит лишь на секунду забыть, где ты, отчего и зачем находишься — вот беда и подкралась.
Измотанный бессонницей, жутким холодом, сыростью, голодом, непосильным трудом, постоянными унижениями и оскорблениями, а главное, ожиданием чего-то более страшного, организм, успокоившись и немного согревшись, расслабляется мгновенно.
И чуть отпустишь немного ту стальную пружину, что сжимаешь в себе с первого мгновения губы, как она с чудовищной силой, со свистом вырывается из рук. И не властен ты больше над собой...
Вот рядом понесло куда-то солдатика — сразу видать, не сиживал ранее, помутились ясны очи, веки слипаются, засыпает, сейчас уткнется буйной головушкой своей в грязную сутулую спину тщедушного матросика.
А матросик, видать, в Киев в отпуск прикатил, не иначе на вокзале патрули загребли. Видать, и матросик сейчас клевать начнет. И жалко солдатика того, и матросика, и себя жалко...
А ноги согреваться начали...
А в голове хмель разливается... Колокольчики зазвенели... Да так сладко... Голова на грудь валится... А шея ватная, она такого веса нипочем не выдержит... Поломается... Шею расслабить надо...
Вот ты, голубь, и спекся, и вместо теплых нар ждет тебя ночью вонючий сортир, и кухня ждет, это ведь еще хуже, а как отсидишь свое, еще и ДП получишь суток трое, а то и пять, чтоб не про кус черняшки мечтал, не о сухих портянках, а о политике нашей родной коммунистической партии, которая всем нам новые горизонты открывает. Так-то.
2
Сидел я не впервые. Штучки эти про политзанятия давно усвоил. Меня не проведешь.
Про сон я сразу не думал — слишком уж жрать хотелось, но и про жратву я тоже старался не думать — слишком в животе начинало болеть от таких мыслей. Одно мне не давало покоя с самого начала политзанятий: портянки бы сменить. Мои-то шесть дней уж мокрые, и как их ни мотай — все одно. А на дворе — то мороз, то вновь все раскиснет. Холодно ногам, мокро... Портянки бы сменить...
