Полибий и его герои - Бобровникова Татьяна Андреевна

Поведение Сципиона совершенно согласуется с идеалами самого Полибия. «Человек рассудительный, решившись отомстить врагу руководствуется соображениями не столько о том, чего заслуживает его враг, сколько о том, какого рода действия согласуются с его собственным достоинством», — говорит он (XII, 40, 3).

Далее Сципион встречает в битве самого Ганнибала. С нескрываемым восторгом передает Полибий речь, с которой перед роковым боем обратился Публий к римлянам. «Он просил их во имя прежних битв показать себя и теперь доблестными воинами, достойными самих себя и отечества… Если же битва кончится несчастливо, павшие в честном бою воины найдут в смерти за родину прекраснейший памятник, а бежавшие с поля трусы покроют остаток дней своих позором и бесчестием… Итак, когда судьба обещает нам великолепнейшую награду, победим мы или ляжем мертвыми, неужели мы покажем себя низкими глупцами и из привязанности к жизни отринем лучшее благо и примем на себя величайшие беды» (XV, 10, 2–6).

Мстислав Храбрый, этот рыцарь без страха и упрека Древней Руси (XII в.), говорил перед страшной битвой дружине: «Братья!.. Аще ныне умрем за хрестьяны, то очистимся грехов своих и Бог вменит кровь нашю с мученикы»{78}. Русский князь говорит, что вместо короткой бренной жизни здесь они обретут вечное блаженство на небесах. Но для гордого римлянина единственная награда в самом прекрасном поступке. И награда эта так великолепна, что надо быть жалкими глупцами, чтобы от нее отказаться. Полибий в таком восторге потому, что эти слова точно выражают его собственную веру. В том единственном месте, где он говорит о вечной жизни, он замечает, что не загробное блаженство будет наградой Арату, но благодарная память людей, тех, кого он так любил при жизни и которым он отдал все (VIII, 14, 7, 8).

Римляне победили. Пунийцы вновь униженно молят о мире, валяются в ногах у Сципиона и рвут на себе одежду. Римлянин прервал их и сухо сказал, что они не заслуживают никакого снисхождения. Своим вероломством они отняли у себя всякое право на сострадание врагов. «Однако, продолжал Публий, римляне ради самих себя… решили воспользоваться победой с умеренностью и великодушно» (XV, 17). Он решил оставить Карфагену полную свободу и самоуправление, их исконные территории и только лишить права воевать. Нам сообщают о горячем споре, который кипел в сенате. Далеко не все римляне разделяли взгляды своего военачальника. Один из сенаторов долго перечислял все бесчеловечные жестокости карфагенян и говорил, что римляне не могут быть спокойны за своих детей, пока город их могуществен. «Какая же может быть жалость, какое сострадание к людям, которые сами никогда не проявляли к другим ни доброты, ни умеренности? К тем, кто, как сказал Сципион, не оставил бы даже имени римлян, будь мы в их руках?» Ответ Сципиона замечателен{79}.

«Не о спасении карфагенян теперь мы заботимся, отцы сенаторы, но о том, чтобы римляне были верны по отношению к богам и имели добрую славу среди людей, дабы не поступить нам более жестоко, чем сами карфагеняне и нам, обвиняющим карфагенян в жестокости, не следует в таком деле забывать о гуманности, о которой мы всегда так заботились в менее серьезных делах… Пока с тобой сражаются, следует бороться, но когда противник падет, его надо пощадить. Ведь и среди атлетов никто не бьет упавшего, даже многие звери щадят упавшего противника. Ведь прекрасно, если счастливые победители страшатся гнева богов и ненависти людей… Ибо благородно и благочестиво не истреблять племена людей, но увещевать их… А потому я вам советую пожалеть их… Нет ничего страшнее безжалостности на войне, ибо божеству это ненавистно…»

Таким образом, Сципион победил врага не только оружием, но великодушием. А это, как говорит Полибий, самая прекрасная победа.

Концепция Полибия очень продумана и стройна. И мы понимаем теперь, почему именно разум является путеводной звездой в жизни. И он же есть наш высший судия, который решает, правы мы или оступились. Однако когда Полибий говорит о последних годах Филиппа и о страданиях и муках, которые он испытывал, мы вдруг сталкиваемся с каким-то другим судией. «Есть око правды и нам, смертным, надлежит памятовать об этом непрестанно», — говорит он. Что это за око правды? Не разум, конечно. Несомненно, это совесть, которая вложена нам в душу. В другом месте он говорит: «Нет свидетеля более страшного, нет обвинителя более грозного, чем совесть, обитающая в душе каждого из нас» (XVIII, 43, 13). Это отрывок без начала и конца. Но есть все основания полагать, что перед нами кусок очень интересного рассказа о политическом убийстве, совершенном в Беотии. К сожалению, текст Полибия потерян, но сохранился пересказ Ливия, который здесь компилирует нашего автора. Хотя улик не было, убийцы не знали покоя. Они пытались замести следы и уничтожить сообщников. Это их и погубило. Дело вышло на чистую воду. Они, говорит Ливий, следуя Полибию, боялись «скорее собственной совести, чем показания людей ничего не знающих» (XXXIII, 28).

Итак, кроме разума дана нам совесть, которая словно глаз, которым истина смотрит нам в душу. Образ, заставляющий вспомнить слова Гертруды, когда сын пробудил в ней угрызения совести:

В другом месте Полибий рассказывает об одной коварнейшей проделке Филиппа. Под видом друга он послал к родосцам шпиона, который должен был уничтожить их корабли. И говорит следующее: «Природа, как мне кажется, вознесла истину в человеческом обществе превыше всех божеств и наделила ее величайшей силой. Случается иногда, что истину все попирают, что на сторону неправды переходит всякая вероятность, и однако же истина собственными силами неведомыми путями проникает в душу человека, или тотчас же проявляя свою мощь, или оставаясь долгое время невидимой, наконец, без всякого содействия извне торжествует над ложью и одолевает ее. Так было и с Гераклидом» (XIII, 5, 4–7). К сожалению, дальше идет лакуна, и мы не знаем, как истина показала свою силу на Гераклиде. Но все же мы понимаем, что та сила, которая проникает в душу человека и изобличает преступника, это то же око правды, совесть.

Его известия являются «солнцем на поле римской истории: там, где они начинаются, рассеивается завеса тумана… а где оканчиваются, там опускаются новые и, если возможно, еще более густые сумерки», — писал о Полибии Теодор Моммзен{80}.

«Взгляд Моммзена на него как на второго из великих греческих историков остается правильным; темнота до и после него представляет резкий контраст с периодом, когда его солнце прорезает тучи», — писал Тарн{81}.

Действительно, время, когда он писал, самое счастливое для исследователей. Мы словно стоим на сторожевой башне и с высоты ее как на ладони видим расстилающуюся равнину, облитую ярким светом. Полибий сумел выделить и отобрать главные факты, отсеяв множество мельчайших деталей, ничтожных войн, анекдотов, в которых, как в трясине, тонут важные исторические события в трудах его предшественников и современников. Факты эти он проверил с такой тщательностью, что, по сути дела, избавил последующих историков от кропотливой и мучительной работы. И, наконец, он с логической ясностью обосновал причины и следствия событий.

Поэтому имя Полибия окружено у наших современников глубоким уважением{82}, как имена Соловьёва, Ключевского, Моммзена, которых мы чтим, даже если не соглашаемся с их взглядами. Более того, имя Полибия является для нас гарантией истины. Если установлено, например, что такой-то пассаж Ливия восходит к Полибию, это почти равносильно доказательству того, что это правда{83}. Самая ничтожная ошибка его вызывает глубочайшее изумление. Полибий неверно указал год эдилитета Сципиона Старшего. Факт это мельчайший, эдил не влиял ни на внешнюю, ни на внутреннюю политику. И сам Полибий признает, что, раз он пишет всемирную историю, ему не избежать мелких погрешностей. И все же ученые в смятении. Настолько мы привыкли к мысли, что Полибий ошибаться не может.