Игорь Симбирцев - Спецслужбы первых лет СССР. 1923–1939: На пути к большому террору
Опасность заговора среди самой ближней и личной охраны – вообще ахиллесова пята многих даже жестких диктатур с тотальным контролем над обществом и мощной тайной полицией. Сговор маленькой группы заговорщиков из круга личной охраны или даже задуманный охранником-одиночкой теракт очень трудно выявить и пресечь до исполнения. Потому какие-нибудь всевластные в своих уделах Чингисиды или Османы, полностью контролировавшие свое население и окружение во власти, закрытые от бунта снизу, иногда становились жертвой одного удара сабли нукера-охранника у своего ханского шатра или шнурка янычара из охраны в собственной спальне. Потому Александр Македонский смог завоевать половину известного ему мира и создать там невиданную ранее по масштабам империю, был почти неуязвим от оппозиции снизу, а группа охранников эйтеров во главе с Гермолаем однажды едва не убила его прямо во время пира. Великого полководца спас только затянувшийся до утра загул, а к утру специально подобравшихся в одну охранную смену заговорщиков сменили, затем же один из них дрогнул и выдал весь заговор Гермолая царю Александру.
От этих античных времен и до сталинской эпохи протянута нить закономерности: даже задавив на корню любую оппозицию и корчуя инакомыслие любыми неслыханными репрессиями, самый жестокий диктатор остается уязвим со стороны заговора в кругу его охраны и самой тайной полиции. А если шире – от узкого заговора среди самого близкого окружения во властной элите. Отсюда и вырвавшийся страх Сталина в кремлевском коридоре с охранником из НКВД за спиной. Отсюда и возможные фобии с самострелами в дверях, отсюда и кунаки-земляки в личной охране. Отсюда и та паника Сталина, обуявшая его в июне 1941 года, когда он решил, что ближайшие товарищи пришли его арестовать после начала войны с Германией. И этот страх внутреннего заговора в самой уже отлаженной под репрессии машине НКВД в середине 30-х постоянно подпитывался «реваншистскими» настроениями той ленинско-дзержинской гвардии среди чекистов, кто открыто проявлял неудовольствие новым государственным креном и звал назад, к чистоте революционной идеи.
Срыв в штопор большого террора
Главные бои с оппозицией на официально-партийном уровне закончились уже к 1928 году, когда фракции были окончательно разбиты, многие фракционеры покаялись, а их вожди отправились в ссылки и изгнания. Но здесь власть Сталина и ее спецслужбы оказалась в той же вырытой ими же яме, в какую в свое время загнало себя Третье отделение российского императора Александра II, которое разгромило все легальные и относительно мирные кружки народников, вогнав оппозицию в подполье и террор. Пока оппозиция проявляла себя легально и требовала себе слово на съездах и пленумах партии, ее относительно легко давили административными методами власти, а ГПУ – еще и оперативными мерами и провокацией. Но, загнав оппозицию в подполье, Сталин ощутил вскоре еще большую опасность, теперь он не знал, откуда ждать удара и где может созреть заговор против него.
Именно это осознал к 1930 году и Сталин, и явно осознал это задолго до так испугавшего его убийства Кирова – оно уже было для него лишь сигналом к скорой контратаке на все более или менее оппозиционное в стране. Уже к 1929 году на месте столь страшного ранее Троцкого, выгнанного из СССР, на месте здорово ослабленного за границей эмигрантского РОВС и почти уже забытых таких грозных некогда эсеров начинают появляться все новые неприятели со всех сторон. Уже появился против него в самой партии «правый уклон», недовольный его резкой коллективизацией. Уже ширятся в это время по стране крестьянские волнения, хотя и легко подавляемые армией. Уже в среде самого крестьянства, которому сталинским «великим переломом» объявлена война на истощение, появляются тайные группы сопротивления, как «Правая оппозиция», самовольно прикрывающаяся именем Бухарина без его ведома, как когда-то Пугачев именем покойного императора Петра III. А голод во многих районах СССР в 1931–1933 годах грозит новым сопротивлением и очередной крестьянской Вандеей.
Параллельно потоку самодеятельных стихов и баллад от потрясенных убийством Кирова советских граждан на страницах партийной прессы идет столь же мощный, хотя и невидимый, поток в сводках НКВД сообщений о прямо противоположных продуктах народного творчества, восхваляющих убийц Кирова тем же фольклорным методом стиха и частушки. Опять появляются подпольные союзы меньшевиков, сочувствующих крестьянству народников-экономистов вроде Кондратьева и Чаянова. Растет разномыслица в армии, откуда доносят о бонапартизме Тухачевского. В 1932 году опять раскрыт подпольный центр троцкистов (опять же пока еще настоящих троцкистов, без кавычек, а не самооговаривающих себя «троцкистов» 1937–1939 годов) под началом бывшего героя Гражданской войны и наркома почты СССР Ивана Смирнова, связанного с центром Троцкого в эмиграции. И Сталин начинает понимать, так будет и дальше, по нарастающей. Прошлые административные методы подавления всего этого даже с активным привлечением к делу НКВД ничего не дадут.
Все это кипение котла перед большим взрывом считают размытым между 1932 и 1935 годами. Вряд ли можно точно вычислить, когда рука власти взялась за рычаг стоп-крана, решив покончить с проблемой оппозиции радикально и методами хирургии, да еще с превышением любых лимитов, выжигая для верности все вокруг даже превентивными репрессиями, карая даже семьи хоть сколько-нибудь подозрительных лиц.
Возможно, как иногда считают, этот момент можно отмерять в точке написания заместителем Ягоды в НКВД Прокофьевым известной докладной записки для Сталина в 1935 году о том, что уцелевшие в подполье троцкисты и зиновьевцы объединились в одну тайную структуру и последним методом борьбы со Сталиным избрали тайный террор. Возможно, после этого уже стала подниматься виртуальная рука Иосифа Сталина с зажатым в ней маузером ЧК, чтобы начать стрелять сначала избирательно, затем все более остервенело, а затем уже в бешенстве во все стороны и на любой подозрительный шорох. Неудивительно, что при такой пальбе и своих положили массу – того же подписавшего грозное предупреждение о троцкистах замнаркома НКВД Прокофьева. Но решение о такой глобальной чистке явно созревало еще раньше, года с 1932-го этот чекистский маузер власть смазывала и заряжала, пока не взвела курок.
Именно здесь, в начале 30-х годов, власть Сталина и пикирует к Большому террору, подобному якобинской взаимной резне в годы Французской революции. Сталин и его окружение решают, что предотвратить советский Термидор можно только гигантской чисткой всей страны кампанией террора, выбив все сколько-нибудь оппозиционное, да и могущее таковым стать, – в порядке профилактики. Не зря именно в начале 30-х Сталин объявляет свой план «большого скачка», за десять лет любыми средствами преодолеть промышленное отставание СССР от западных капиталистических стран, для «большого скачка» тоже нужна полная монополия его власти и карающий меч НКВД под рукой.
Думаю, что где-то к 1932 году план этой страшной зачистки всей страны Сталиным и его мозговым штабом был вчерне составлен и дорабатывался НКВД уделили в этом жутком покосе роль серпа в руках власти, который нужно не забывать подтачивать периодически теми же зачистками всех подозрительных или колеблющихся изнутри. Единой точки отсчета здесь нет, но 1932 год часто называют тем рубежом, когда идея устроить Большой террор была Сталиным и его окружением окончательно сформирована. Приходилось слышать, что отчасти это могло быть связано с самоубийством в этом году супруги Сталина Надежды Аллилуевой, якобы добровольно расставшейся с жизнью после того, как ее близкий друг Николай Бухарин хотел затянуть и ее во внутрипартийные свары, убеждая в желании Сталина захватить всю власть над страной и выбить ленинскую гвардию. Потому у Сталина к политическим мотивам могла оказаться примешана и личная месть к лидерам уклонистов за самоубийство супруги. Версия, слов нет, романтическая, она даже перекликалась бы с предположением некоторых русских историков, что и Иван Грозный создал опричнину и начал террор внутри страны из-за того, что решил: противники порчей или ядом извели его любимую жену Анастасию. Как проводят иногда параллели между упавшим в Кремле при Иване Грозном большим колоколом, символизировавшим для мистически настроенных россиян начало страшной опричной кампании, и предшествовавшим главным сталинским репрессиям разрушением храма Христа Спасителя в Москве. Хотя колокол в Кремле при Иване упал сам, словно действительно являясь предзнаменованием большой беды, а храм в центре Москвы крушили волевым решением той же власти, уже решившей для себя вопрос начала массовых репрессий.
Кажется все же, что Сталиным в его репрессивном походе двигали совсем другие мотивы, чем месть Бухарину и его сторонникам за самоубийство жены, хотя это решение о хирургической стерилизации всей страны для собственной власти он и принял где-то в 1932 году. Даже если самоубийство супруги носило бытовой характер и никак не было связано с процессами борьбы за власть в СССР. Не зря же все создание заговора «троцкистско-зиновьевского блока» Сталин всегда отмерял с 1932 года, от этого отталкивались все большие срежиссированные им процессы. И Ягоду он изгонял поначалу с поста наркома в НКВД в 1936 году с той же присказкой: «Опоздал с разоблачением врагов минимум на четыре года!», то есть опять возвращался мыслями в год смерти супруги.
