Герберт Дирксен - Москва, Токио, Лондон - Двадцать лет германской внешней политики

Я всегда буду с удовольствием вспоминать месяцы, проведенные в лагере во Фрейзинге. Не потому, что это было физически или психологически приятное время. Мы негодовали на это произвольное, без суда и следствия, заключение, ибо не ожидали, что методы, столь хорошо знакомые нацистам, будут так же широко использованы союзниками. В других отношениях Фрейзинг также нельзя было назвать местом отдыха. Восемь или десять пожилых людей толпились в одной запертой комнате с неким подобием кроватей, с голодной диетой и скудными возможностями для мытья. И тем не менее эти недели заняли место в ряду самых интересных периодов моей жизни. Благодаря долгим беседам с обитателями лагеря, когда в течение двух-трех часов нам позволяли находиться на прогулке в огороженном дворе, я многое узнал о закулисных событиях последних лет войны. Каждая фаза этого периода будет впоследствии просвечена как рентгеном на Нюрнбергском процессе и в многочисленных публикациях о нем, но в тот период эти беседы стали для меня откровением. По вечерам мы иногда читали лекции обитателям нашей комнаты или играли в бридж. С точки зрения "перевоспитания", недели, проведенные во Фрейзинге, стали, боюсь, полным провалом. Мы старались энергично поддерживать свой дух и избегали демонстрировать признаки депрессии или раздражения. И это нам удавалось. С откровенным энтузиазмом мы мыли нашу комнату или меняли солому в мешках, на которых спали.

Психологическая устойчивость и чувство товарищества росли пропорционально сроку пребывания в лагере. В конце концов, не удивительно, что было мало симпатий по отношению к оккупационным властям со стороны тех, кто совершенно ни за что был интернирован на два года, чтобы зачастую оказаться освобожденным с "белым билетом", что означало, что против его обладателя не могут выдвигаться никакие обвинения, даже если он был членом партии.

Спустя месяц следователь сказал мне, что я буду переведен в другое место, где моими допросами займутся люди, более сведущие в иностранных делах. Спустя несколько дней десять интернированных были перевезены на грузовике во Франкфурт. Мои надежды на то, что мы продолжим свою поездку дальше, в Висбаден, не оправдались. Мы остановились в фильтрационном лагере в Оберурселе, близ Франкфурта. Здесь мне довелось, как говорится, "попробовать" обычного фильтрационного лагеря. В то время как обращение во Фрейзинге было приличным, Оберурсель был просто тюрьмой: маленькие камеры на одного заключенного, скверное обращение, едва не доходившее до избиений со стороны охраны. У меня забрали пояс, шнурки и даже куртку, вероятно, чтобы не допустить самоубийства. Так что мне приходилось тащиться по коридору, поддерживая руками брюки, чтобы не потерять их.

Я спрашивал себя, сколько мне придется пробыть в этом месте: дни, недели или месяцы? К моей радости, кара эта закончилась спустя 24 часа. Два элегантно одетых американских офицера попросили меня пройти с ними в машину, и мы поехали в Висбаден, где остановились на роскошной вилле. Здесь один из офицеров сказал мне, что меня доставили сюда по просьбе мистера Де Витт Клинтона Пуле, председателя следственной комиссии Госдепартамента. Я был в очень дружеских отношениях с м-ром Пуле, когда он был советником американского посольства в Берлине, а я - главой Восточного отдела МИДа.

Вскоре после моего прибытия м-р Пуле поприветствовал меня и объяснил, что, получив от Госдапартамента поручение подробно изучить довоенную политику Германии, он вспомнил обо мне, узнал мой адрес и добился у военных властей разрешения на временное освобождение. Он спросил, готов ли я сотрудничать с ним в выполнении этой задачи. Я ответил, что охотно это сделаю.

Я пробыл в Висбадене два месяца и очень интересно и приятно провел время, общаясь с членами комиссии. М-р Пуле продемонстрировал величайшую предупредительность и внимательность во всем, и у меня было много интересных бесед с членами его миссии. Результат этой работы был опубликован м-ром Пуле в "Foreign Affairs".

Спустя два месяца м-р Пуле и его коллеги закончили свою работу, и миссия вернулась в Соединенные Штаты. Однако перед отъездом м-р Пуле добился у военных властей моего освобождения, и мне было позволено вернуться в Баварию. Мне повезло, что меня миновала обычная участь старого беженца вести бесполезную жизнь. После капитуляции я взялся претворять в жизнь старое решение: сделать все, что в моих силах, чтобы освободить мою родину "германский Восток" - от русского и польского ига. Существовало законное основание для таких усилий, поскольку Потсдамское соглашение определило германо-польскую границу как временную.

Я придерживался мнения, что единственное эффективное средство может убедить западные державы в необходимости воссоединения восточно-германских территорий с рейхом - это доказать, что восстановление Германии в границах 1937 года снизит их оккупационные расходы. Задача состояла, таким образом, в том, чтобы описать экономические возможности и производственные мощности германского Востока, чтобы показать, что эти территории, кроме своих собственных жителей, кормили еще и миллионы немцев на западе. Сейчас эта задача кажется более легкой, чем это было в обстоятельствах, сложившихся в 1945-1946 годах. Потребовались недели и месяцы поисков, чтобы выяснить, где живут люди, пригодные для такой работы, а кроме того, готовы ли они будут взвалить на свои плечи эту задачу, несмотря на переживаемые ими личные трудности и лишения. Поскольку библиотеки на востоке были потеряны навсегда, а большинство их на западе были разбомблены или повреждены, отсутствовали элементарные средства для научной работы. Достать машинистку или бумагу было почти нерешаемой проблемой.

Наконец научный штат под квалифицированным руководством профессора Обета из университета Бреслау был собран и получил поддержку одной из северо-западных земель. Результатом этих исследований стала серия убедительных и основательных научных меморандумов и записок с приложением карт и диаграмм отдельных провинций, таких, как Силезия, Померания, Восточная Пруссия, Бранденбург, которые я и передал представителям соответствующих властей.

На протяжении 1946 года последние миллионы немцев с восточных территорий были изгнаны поляками и сгрудились в случайных убежищах, казармах и противовоздушных бункерах в Западной Германии. Всякого, кто интересовался судьбой своих родных провинций и их жителей, тут же засыпали сообщениями и новостями разного рода: о состоянии сельского хозяйства на территориях, находившихся под польским управлением, о человеческих жертвах и лишениях, перенесенных перемещенными миллионами изгнанников, и весь этот материал пришлось просеять, проанализировать и представить в виде меморандума. Изгнанникам нужно было помогать и делом, и советом. Таким образом, четко сформулированная задача, которую я поставил перед собой, стала еще шире. Я устанавливал связи не только с бесчисленными силезцами, которые писали письма или приходили ко мне лично, но и обменивался мыслями с другими, уехавшими из своих родных провинций по тем же причинам, что и я из Силезии.

К этой работе примешивались попытки большинства немцев избежать тюрьмы, насколько это было возможно. Лично мне с 1945 года и далее также пришлось маневрировать между перспективой быть посаженным в тюрьму нацистами, русскими, американцами и денацифицированными немцами или нюрнбергскими прокурорами. Я сумел избежать нацистов и русских. Американцы держали меня в качестве заключенного сравнительно недолго, денацифицированные немцы сравнительно долго, но не как заключенного. Нюрнбергским прокурорам я понадобился только для допроса и написания меморандума.

Даже после катастрофы немцы продемонстрировали свою обычную основательность во всем, что касалось денацификации. Суд в Траунштейне, Верхняя Бавария, судил меня и моего старого друга, генерала Кестринга, бывшего военного атташе в Москве, в течение двух дней. Председатель суда действовал гуманно и продуманно. Членами суда были два жителя Траунштейна: один - еврей из концлагеря, другой - коммунист. Коммунист оказался моим старым знакомым, которого я знал еще в Москве. У него была в России небольшая концессия, и посольство не раз оказывало ему помощь. Таким образом, я нашел в его лице стойкого и верного помощника. И Кестринг, и я были оправданы. Публика, набившаяся в зале, так явно демонстрировала нам свои симпатии, что председательствующему судье пришлось попросить присутствующих не аплодировать и не выражать открыто свое одобрение.

Вскоре после моего оправдания ко мне обратился молодой человек, студент из Траунштейна, который сказал мне, что во время суда он находился в зале среди зрителей. Он попросил меня, несколько безапеляционно, написать воспоминания. Он объяснил, что таково было мнение его и его товарищей. Они желали знать, как, собственно, развивались события в прошлом и как поступали в той обстановке государственные деятели. На вопрос, присутствовал ли он на процессе в первый день или во второй, он ответил, что был в зале суда с начала и до конца. "Я и мои товарищи были на все сто процентов на вашей стороне". Возможно, именно этот эпизод и подвигнул меня написать свои воспоминания не только по-английски, но и на немецком языке.