Игорь Князький - Тиберий: третий Цезарь, второй Август…

17 октября 31 года Тиберий назначил нового префекта претория Квинта Невия Корда Сутория Макрона. Воинам — преторианцам от имени императора выдали по тысяче денариев на человека, дабы обеспечить их верность. В курию, где заседал сенат, явился, ничего не подозревающий Сеян, которому посланец Тиберия Мем-мий Регул сообщил, что в письме к сенату император просит для Сеяна трибунскую власть. Зачитано Регулом в сенате, разумеется, было совсем иное послание, из коего явствовало, что Сеян — преступный заговорщик. Само собой, сенат немедленно принял постановление, осуждающее Сеяна. Растерявшийся префект претория не мог оказать никакого сопротивления. Он был схвачен и немедленно казнен.{594}

Столь стремительное падение и бесславная гибель казалось всемогущего временщика настолько потрясли Рим, что столицу охватило настоящее безумие. Валили статуи Сеяна, уничтожали его изображения, мертвое тело его на три дня стало предметом глумления беснующейся толпы и только после этого, когда добрые римляне пресытились унижением останков того, перед кем все только что трепетали, было сброшено в Тибр.

О творившемся в эти октябрьские дни 31 г. постыдном действе в Риме бессмертные строки оставил великий Ювенал. Вот отрывок из его самой знаменитой X сатиры:

«Власть низвергает иных, возбуждая жестокую завистьВ людях; и почестей список, пространный и славный, их топит.Падают статуи вслед за канатом, который их тащит,Даже колеса с иной колесницы срубает секира,И неповинным коням нередко ломаются ноги;Вот затрещали огни, и уже под мехами и горномГолову плавят любимца народа: Сеян многомощныйЗагрохотал, из лица, что вторым во всем мире считалось,Делают кружки теперь, и тазы, и кастрюли, и блюда.Дом свой лавром укрась, побеливши быка покрупнее,На Капитолий веди как жертву: там тащат СеянаКрючьями труп напоказ. Все довольны. «Вот губы, вот рожа!Ну и Сеян! Никогда, если сколько-нибудь мне поверишь,Я не любил его. Но от какого он пал преступленья?Кто же донес? И какие следы? И кто был свидетель?» -«Вовсе не то: большое письмо пришло из Капреи,Важное». — «Так, понимаю, все ясно. Но что же творитсяС этой толпой?» — «За счастьем бежит, как всегда, ненавидяПадших. И той же толпой, когда бы Судьба улыбнуласьЭтому туску, когда б Тиберия легкую старостьКто придавил, — ею тотчас Сеян был бы Августом назван.Этот народ уж давно, с той поры, как свои голоса мыНе продаем, все заботы забыл, и Рим, что когда-тоВсё раздавал: легионы, и власть, и ликторов связки,Сдержан теперь и о двух лишь вещах беспокойно мечтает:«Хлеба и зрелищ!» — «Грозит, наверное, многим уж гибель» -«Да, без сомненья: ведь печь велика. Где жертвенник Марса,Встретился мне мой Бруттидий, совсем побледневший, бедняга.Как я боюсь, что Аякс побежденный примерно накажетНас за плохую защиту! Бежим поскорее, покудаТруп на прибрежье лежит и недруга Цезаря — пяткой!Пусть только смотрят рабы, чтобы кто отказаться не вздумал.Не потащил, ухватив за шею на суд господина».Вот как болтали тогда о Сеяне и тайно шептались.Хочешь ли ты, как Сеян, быть приветствуем, так же быть в силе,Этих на кресла сажать курульные ради почета.Тем войсковую команду давать, императорским зватьсяОпекуном, пока сам пребывает на тесной Капрее,С кучкой халдеев? Ты хочешь, конечно, конвоя и копий,Всадников лучших и войск в столице, — не правда ли, хочешь?Хочется власти и тем, кто совсем убивать не хотел бы.Что — настолько блестяще и счастливо в жизни, что мераРадостных этих вещей равнялась бы мере несчастий?Что предпочтешь ты — одеться в претексту хотя бы СеянаИли начальством в Фиденах Габиях быть деревенским,Жалким эдилом служить в захолустье умбрском и кружкиНеполномерные бить, учиняя над ними расправу?Стало быть ты признаешь, — неизвестным осталось СеянуТо, чего надо желать; добиваясь почета не в меру,К власти чрезмерной стремясь, готовил себе он ступениМногие башни высокой, откуда падение глубжеВ пропасть бездонную, как от толчка развалилась постройка.Что погубило Помпея и Красса и что — триумвира,Им укрощенных квиритов однажды приведшего к плети?Высшее место, конечно, добытое хитрым искусством,Слишком большие желанья: им вняли коварные боги».{595}

Ювенал четко изложил суть происшедшего в октябре 31 г. в Риме. Погубили Сеяна слишком большие желания. Желания власти. А отвращение здесь вызывает не казненный временщик, а скудоумная злобная толпа, готовая глумиться над всяким павшим, особенно если до этого перед ним трепетала. Окажись Сеян удачлив — толпа терзала бы другой труп, другого бы славословила, но было бы все это точно также омерзительно.

Дело Сеяна оказалось самым кровавым из всех политических процессов при Тиберии. «Больше всего смертей повлекла гибель Элия Сеяна» — свидетельствует Светоний.{596} Жертвами здесь стали не только люди, близкие к низвергнутому префекту и потому могущие быть причастными к его заговору (если таковой, действительно, имел место). Но и ни в чём не повинные члены его семьи, не исключая даже несовершеннолетних детей. Не убереглись от гибели ни бывшая жена Сеяна Апиката, ни бывшая его возлюбленная Ливилла. Апиката перед смертью успела рассказать об обстоятельствах смерти сына Тиберия Друза, после чего были допрошены с пристрастием врач Евдем и евнух Лигд, непосредственно отравившие его. Тогда и Ливиллу привлекли к суду по их показаниям.

С 31 г. начинается резкий всплеск дел по оскорблению величия. Если за предшествующие 16 лет процессов по этим делам было 27, то за 6 последующих — 52. Причём пик их пришёлся на 31-33 годы, когда их было 33. Тридцать третий год стал годом самых громких смертей. На острове Пандатерия умерла Агриппина, а в подземелье Палатинского дворца скончался её сын Друз, измученный голодом. Тогда же Тиберии неожиданно вспомнил о вдове Гнея Кальпурния Пизона Планцине. Ей припомнили обвинение в отравление Германика, и на сей раз она была осуждена и погибла. Гибель Агриппины и Друза показала, что не Сеян был главным виновником расправы над ними. Здесь Тиберии ухитрился противоречить сам себе. В составленной им беглой записке о своей жизни он написал, что Сеяна казнил, когда узнал, что тот свирепствовал против детей Германика.{597} Но судьба матери и сына, погибших через два года после казни Сеяна, показала, «что Сеян обычно не подстрекал его, а только шёл навстречу его желаниям».{598}

В последние годы правления Тиберия число процессов заметно сократилось. В 35 г. их было 4, в 36 г. — 3, а в 37 — 5 процессов.{599}

В целом же, последние годы Тиберия оставляют у историков самое тягостное впечатление. И дело здесь не в количестве жертв. Да, казнено было только 16 человек. 11 человек, правда, покончили с собой…{600} Если сравнивать число погибших по политическим мотивам при Тиберий с жертвами проскрипций Суллы, триумвиров Антония, Лепида и Октавиана, где счёт шёл на тысячи, то правление «третьего Цезаря» выглядит едва ли не идиллическим. Много больше жертв политических расправ будет при преемниках Тиберия Калигуле и Нероне. Даже в относительно смирное правление Клавдия погибло 35 одних только сенаторов и 300 всадников. Но всё никак не может служить оправданием жестоких деяний Тиберия. Ведь жертвами их зачастую становились люди, ни в чём не повинные. А погубление безвинных — всегда не имеющее оправдания преступление, независимо от числа погубленных. Такое применение закона об оскорблении величия, именно при Тиберий ставшего законом об оскорблении величия, каковое началось с 24 г., а особый размах приняло в 31-33 гг., стало самой чёрной страницей его правления, не подлежащей никакой реабилитации. Конечно, Светоний и Тацит эмоционально преувеличили размах политического террора, но в осуждении сути этого явления они совершенно правы. Главное же здесь то, что действительная необходимость столь безжалостных мер в отношении политических противников и тех, кто таковыми казался, вовсе не была обязательной. Пожалуй, один Сеян, да несколько его прихлебателей участь свою заслужили, но даже в этом оправданном деле безвинных погибло больше, нежели виновных.

Безрадостной была и жизнь самого Тиберия в эти годы. «Его мятущийся дух жгли еще больнее бесчисленные поношения со всех сторон. Не было такого оскорбления, которого осужденные не бросали ему в лицо или не рассылали подметными письмами в театре. Принимал он их по-разному: то, мучаясь стыдом, старался утаить и скрыть, то из презрения сам разглашал их ко всеобщему сведению. Даже Артабан, парфянский царь, позорил его в послании, где попрекал его убийствами близких и дальних, праздностью и развратом и предлагал ему скорее утолить величайшую и справедливую ненависть сограждан добровольной смертью. Наконец, Тиберий сам себе опостылел: всю тяжесть своих мучений он выразил в начале одного письма такими словами: «Как мне писать вам, отцы и сенаторы, что писать и чего пока писать? Если я это знаю, то пусть волей богов и богинь я погибну худшей смертью, чем погибаю вот уже много дней».{601}