Сергей Семанов - Русский клуб. Почему не победят евреи (сборник)
К. Азадовский вычислил окончательную цену писателя с беспощадной бесцеремонностью современного банкира: «Нельзя не видеть особенности его мировосприятия: ограниченность исторического и социального видения. Мир Астафьева замкнут и однообразен… Кругозор Астафьева ограничен; его наблюдательный взгляд скользит по поверхности». Дальше можно бы и не продолжать, но критик расширяет и углубляет эту свою оценку. Главнейшее убожество русского писателя из сибирской глубинки – антисемитизм. Наиболее выпукло, по мнению критика, он выразился в переписке с Н.Эйдельманом. Приговор Астафьеву выносится окончательный и обжалованию не подлежит: «он не признал своих заблуждений и ушел, не покаявшись». А в сравнении с растоптанным Астафьевым скромный популяризатор Эйдельман оценен равновеликим Герцену и даже Карамзину.
При этом К. Азадовский учитывает и заслуги В. Астафьева перед «ельцинской» эпохой, которую он именует «великим очистительным потрясением». Писатель, мол, «приветствовал – со свойственной ему страстностью – новое время, слом тоталитарной машины». Ну, цену этого самого «нового времени» недавно четко высказали российские избиратели, но мы о том распространяться не станем. А вот покойный Виктор Петрович в свои последние годы действительно поразил своих поклонников (меня в том числе) своей осатанелой, фонтаном хлынувшей из него русофобией. Азадовский хладнокровно итожит тут: «Именно устами Астафьева произнесен был страшный приговор над Россией». Согласимся, но размазывать подобное не станем. Из уважения к памяти замечательного русского художника.
Зря, зря стелился Виктор Петрович перед русофобскими кругами, даже известное «расстрельное» письмо 1993 года поспешил подписать (в компании, где он был, кажется, единственным русским). Не помогло, а равнодушный прозектор по вскрытии вывел четкое заключение: не наш.
Поучительная история случилась при жизни и после кончины с Виктором Петровичем. Она по-библейски назидательна и очень полезна другим. Тем, кто попытается стяжать славу на поношении своей страны и своего народа. Ничего не выйдет путного. Даже если тот обладает астафьевским талантом.
Россия на перепутье
«Историком я стал по рождению…»
– Сергей Николаевич, читатели знают вас как автора исторических повествований, биографий, исследований. И все-таки вы писатель, художественно осмысливающий историческое полотно, но именно как историк-профессионал. Вы «исторический писатель» или историк-романист?
– Историком я стал по рождению. Нет-нет, речь не идет о каких-то там особых талантах, отнюдь. Просто-напросто есть историческое мышление, особенный исторический взгляд на мир. Вот вы смотрите в перевернутый бинокль, самые близкие предметы отодвигаются куда-то далеко-далеко, зато приобретают удивительную четкость. Это есть некое подобие исторического взгляда на мир.
Историческое мышление, как хребет, поддерживает весь воспринимаемый человеком мир. Часто люди, даже исключительно одаренные, не имеют в природе своей мысли хронологической основы. Вот гениальный Достоевский, у него хронология не присутствует вовсе, в романах очень мало точных датировок, сюжеты по времени не очень продолжительны. То же и Чехов в своих рассказах и пьесах. Ясно, что им обоим и в голову не приходило взяться за исторические темы, даже в их набросках и планах ничего подобного не сыскать. Совсем иное дело – Лев Толстой. Нет, не о «Войне и мире» тут речь, возьмем роман из сугубой тогдашней современности «Воскресение», где время очень протяженно, а прошлое сплетается с настоящим. Что уж тут говорить о Пушкине! Он был, помимо прочего, гениальным историком, в каком бы жанре ни выступал.
Признаться, выражение «исторический писатель» мне не очень нравится, тут некоторая неловкость. В советское время были популярные журналы «География в школе», «Математика в школе» и т. д., но было и «Преподавание истории в школе», ибо «история в школе» – так сказать… Но понятие «историческая проза» (роман, повесть), безусловно, точное. Кстати, во второй половине нашего века писателями стали историки-профессионалы, чего не было во времена Загоскина и Дюма. Таков француз Морис Дрюон или наш Анатолий Левандовский. Думаю, что добротные романы написали бы Петр Павленко или Руслан Скрынников – они к этому уже приблизились.
– Вы считаете себя чьим-то учеником в историческом плане или приверженцем чьей-то школы? Кто ваши учителя?
– Учителя… Да, вопрос этот естествен и даже необходим. Есть известнейшая присловка «скажи, кто твой друг…», но не менее значима и несуществующая: «скажи, кто твой учитель…» Более того, вторая характеристика куда долговечнее: человек может изменить наставлениям учителя, даже отречься от него, но это имя до конца дней земных станет сопровождать его.
Так-то оно так, только для нашего поколения людей, в 1930-х годах родившихся, тут получается несколько особый случай, который, несомненно, станет когда-то предметом любопытных исследований. Чтобы не повторяться, процитирую собственные слова из воспоминательной статьи («Москва», 1997, № 3): «Волею судеб получилось так, что Русское Возрождение (да-да, не побоимся тут прописных букв) началось с насильственно прерванного исторического пути. Вроде бы так: мы, молодые люди тридцатых годов рождения, пришли в школу, не имея ни учителей, ни учебников. Учебники были заперты в «спецхранах», а учителя… Одни были известно где, другие оглушены случившемся. От них глубинного понимания происходящего мы не услышали. И понятно, катаклизм Февраля-Октября так потряс русское образованное общество, что разобраться в нем, тем паче – отработать глубинные выводы было невозможно. Это хорошо видно по сочинениям русской эмиграции 20—30-х годов. Учились мы все самодумкой»…
Так оно и было. Винить некого – судьба. На всех нас это сказалось, и в самом неважном смысле: поздно созрели как гуманитарии, путались на подходах к очевидным истинам. И то сказать, в середине шестидесятых, когда началось Русское Возрождение, В. Кожинов был сугубым либералом, соратничал с Евтушенко, О. Михайлов – полудиссидентом, пресловутым «подписантом», я, многогрешный, – автором скандальных статеек в «Новом мире» Твардовского, а В. Чалмаев, напротив, был беспартийным партпублицистом, печатал «установочные» обзоры в журнале «Коммунист» (где его и меня в равной мере потом осуждали). По остроумному замечанию П. Палиевского, который тоже довольно исколесил кривых дорожек, «мы все блуждали по лесу, но все-таки сошлись вместе на одной поляне». Кажется, никто из нас не смог бы сказать о себе привычные слова: ученик такого-то… Сюда бы я мог добавить своих добрых друзей В. Белова и В. Распутина, А. Ланщикова и М. Любомудрова, М. Лобанова да и всех прочих. Это Фукидид был учеником Геродота, а Платон – учеником Сократа. Нам такого счастья не выпало. Увы. Но закончим сюжет на доброй ноте! Прежнее положение на нашем русском поле начало меняться. Уже достигают общественной известности воспитанники В. Кожинова, А. Кузьмина, М. Лобанова, М. Любомудрова и многих иных деятелей, которые по праву считаются зачинателями Русского Возрождения. Это только первые побеги, а им расти и расти.
– У историков особенно трепетное отношение к источникам. Вы рассказывали как-то о двух школах по отношению к источникам: немецкой и французской. Грубо говоря, немецкие историки предпочтение отдают письменным источникам, а французы числят в источниках все, что имеет отношение к материальной культуре и к жизнедеятельности человека. Себя вы отнесли к французской школе. Так что же для вас источник?
– Да, источник есть краеугольный камень любой гуманитарной дисциплины. Сразу же должен тут восхвалить свою отрасль знаний – историю. Только профессионально подготовленный историк четко понимает, что такое «критика толкования источника». Вот образованный человек произносит: Достоевский сказал… Гете утверждал… Позвольте, спросит историк, когда и кому сказал, перед кем и где утверждал? Да, есть бесспорно подлинные тексты, но при углубленном рассмотрении можно (и должно!) выяснить, кем переданы эти слова, нет ли противоречий с другими высказываниями, в каком состоянии находился их автор – болел, нервничал, например, или, прошу прощения, выпил лишнего. А если есть достоверный текст самого автора, то следует установить, не является ли это случайной оговоркой, обмолвкой или сорвавшимся с досады словом.
Филолог или философ к этому всему в общем-то равнодушны, им важен лишь факт подлинности данного текста – работа исключительно серьезная, но несколько более узкая по задачам. Ну, а что касается толкования папирусов, клинописных дощечек или летописей, то в научных работах комментарий к данным текстам, помещаемый обычно «под строкой», занимает сплошь и рядом не менее половины страницы. А то и поболее.
Не следует полагать, что сказанное относится только к древним историческим источникам. Отнюдь. Когда мы заинтересуемся, скажем, выступлениями Ельцина или Клинтона, то вовсе не фактическое содержание должно нас беспокоить, там все очевидно, следует разбираться в ином: почему, откуда и от каких исполнителей поименно были произнесены (напечатаны) эти слова. Вот пример «критики толкования исторических источников» в наши дни. Мелковата задача, но решать ее, к сожалению, необходимо.
