Робер Фоссье - Люди средневековья
Итак, этот обзор слов не дал нам ни одного ответа. В поведении средневекового человека и, несомненно, даже любого человека в любые времена отношения с Высшим существом включают одновременно доверие, соглашение и обязательство со стороны духа, витального веяния, первого смысла слова «душа», âme, anima; и, как всякое проявление человеческого начала, она требует, чтобы к ней приблизили содержимое, содержащее и объект. При всех сомнениях, которые мне внушает это слово, я буду употреблять слово «вера» (foi), чтобы упростить себе задачу.
Догма и ритуалы средневековой христианской веры
Название довольно длинное, но так задумано, чтобы лучше подчеркнуть специфический характер проявлений веры в те времена. В самом деле, некоторые важные основы христианской веры следуют из убеждений, которые намного старше нее и происходят не только из культурных областей, не имевших очевидных связей со средиземноморским христианским миром, как Индия или Иран, если не более дальний Восток, но также из первоначальной иудейской матрицы или иногда даже из профанного мира античной философии. Итак, душа выше тела и соприкасается с бессмертным началом; Бог един, в каком бы облике Он ни показывался; всякая тварь — Его создание и обязана Ему всем, а именно любовью и почитанием. К этому тысячелетнему основанию христиане добавили элемент, имеющий коренное значение для их веры: Бог на короткий миг стал человеком на этом свете, чтобы искупить вину грешного мира; представление об этом «Воплощении» характерно для христианской веры; не признавать Его — значит ставить себя вне ecclesia, собрания верующих. И я очевидным образом воздержусь от комментариев к этой догме. Зато необходимо выявить ее следствия. Я их вижу три.
Прежде всего, если слово Божье было дано в откровениях пророками в древние времена, то Глагол, то есть сверхъестественное слово, в дальнейшем заимствовало свой авторитет и учение из священной Книги, включившей в себя эти послания. Часть, появившаяся до Христа, старое свидетельство (это смысл выражения «Ветхий Завет»), выполняет функцию договора о союзе между человеком и неким бестелесным Богом; но если Иисус — именно что «сын Божий», то Его послание и вся «благая весть», какую оно содержит (это смысл слова «Евангелие», что относится и к поздним, и даже к апокрифическим Евангелиям), составляют «Новый Завет», новый Союз; этот союз становится главной основой веры, потому что он — это Логос, правдивое слово, изреченное среди людей, тогда как то, что ему предшествует в Книге, — только предвестие, mythos, миф. Возвысив Новый Завет, тогда как иудеи его не признавали, христиане возвеличили всю «человеческую» часть божественного послания.
Это и привело к гипертрофированию фигуры Христа в убеждениях, в ритуалах, в представлениях. Поскольку они были убеждены или по крайней мере говорили, что Иисус был Богом, ставшим человеком, Его надо было почитать, представлять, изображать в виде человека. И простые люди не вдавались в ученые споры, к каким побуждала такая двойственность в одном лице. Бог воспринимался в человеческом облике; к Нему обращались «Господь» (seigneur), сложив руки, как полагалось беднякам перед господином; ему находили или придумывали семейную жизнь; Его почти неизменно изображали бородатым молодым человеком, как, по представлениям тогдашних людей, Он в свое время выглядел, когда жил среди евреев; иногда Его рисовали либо описывали с инструментами в руках; на народных праздниках инсценировки разных этапов Его жизни на этом свете соседствовали со старинными аграрными обрядами плодородия; выплату чинша или ренты совмещали с литургиями. Подобное очеловечивание Бога вызывало у иудеев или у мусульман негодование, смешанное с отвращением. И сегодня в этом христианском наследии почти ничего не изменилось; в ходе средних веков самого Христа лишили всякой роли или всякой функции в этих сферах в пользу посланий Павла из Тарса, никогда Его не понимавшего. Тот факт, что Павла назвали даже «апостолом», показывает, что в нем вполне признали «изобретателя», в средневековом смысле слова, христианского учения.
Третье следствие имеет более философскую природу. Народы Западной Европы, хоть северной ее части, хоть средиземноморской, нуждались в «реальном», жаждали конкретности, что побуждало их придавать значение «правдивому», правде как духовной установке. Эта правда выражалась в действиях, смысл которых состоял в том, чтобы сделать духовное ощутимым: рукопись с переписанной Библией и была самой Библией; облатку, символизировавшую жертвоприношение Христа, следовало показывать и съедать как реальное тело Иисуса. Не говоря уж об останках, «реликвиях» святых персон, которых надо было касаться, а не только смотреть на них; поскольку в «аутентичности» предметов, имевших отношение к личности Христа, — терниям, кресту, плащанице, — уверенности совсем не было, почтение оказывали даже изображениям Иисуса или, за неимением лучшего, изображениям Девы Марии и ангелов. Иконопочитание, или поклонение образам, намного острей проявившееся в Восточной Римской империи, где оно вызвало страшные политические и военные столкновения, пошатнуло каролингский мир. На Западе только под давлением народной набожности и монастырской терпимости смогло сохраниться в контролируемых пределах, кстати, до наших дней, изображение Христа, по крайней мере в сценах Распятия как фундаментальном элементе христианской теологии. Известно, какое возмущение подобная практика всегда вызывала у иудеев и мусульман.
Чтобы проникнуть в невежественную массу, не всегда правильно понимавшую и даже совсем не понимавшую духовных аспектов собственной набожности, и не дать ей скатиться в идолопоклонство или усвоить «дикие представления», следовало добиться от нее соблюдения ритуалов. Впрочем, у язычников дело обстояло не иначе. Эта забота очевидным образом причиталась прежде всего церкви; задача была тем трудней, что vulgum сохранял немало очень укоренившихся обычаев, восходивших к дохристианским культам. В первую очередь надлежало поддерживать контакт с Божеством, а для этого посещать дом, где образ и знаки Бога были доступными. По причинам, которые ученые доктора находили легко, верующего нельзя было предоставлять самому себе, просто призывая молиться несколько раз в день и в одиночку, как это делают мусульманин или иудей. Конечно, ему внушалось, что хвалить Бога надо регулярно, но у церкви, похоже, такое рвение вызывало сильные подозрения; ей казалось, что стремление к духовному и стихийная набожность всего этого простого народа, прежде почитавшего Природу или человеческие «добродетели», нуждается в постоянной поддержке. Миссия священника, на которого возлагалось окормление (cura) душ в деревне или в квартале, заключалась в том, чтобы поддерживать этот огонь; конечно, его же заботой были таинства, прежде всего евхаристия, которую регулярно и даже ежедневно надо было служить в его церкви; но такая «служба», такая месса должна была также давать повод для проповеди — надо было напоминать об этапах Крестного пути Христа, благоговейно отмечать проявления божественного милосердия или гнева, превозносить знаки Добродетели, грозить карой на том свете колеблющимся или скептикам. Если была возможность, то у кюре, лишенного паствы и воображения, эстафету подхватывали ученые знатоки Слова Божия, «проповедники», доминиканцы в школах, францисканцы на рынках.
Ведь в конечном счете усердной означенная паства не была. Латеранский собор 1215 г. сделал обязательными посещение приходской церкви, к которой приписан верующий, а также получение причастия в виде освященной облатки минимум раз в год, например на Пасху. Но тридцать лет спустя епископ Жак де Витри яростно клеймил безразличие верующих, сообщая, что в воскресенье они предпочитают идти в таверну, а не на службу. Поэтому все больше становилось формальных проявлений благочестия в виде механических действий, словно затем, чтобы загнать его внутрь: коленопреклонение (языческий ритуал подчинения), крестное знамение (жест соединения с Троицей), ношение или снимание головного убора в святом месте (инверсия, намеренная или ненамеренная, иудейских обычаев), сложенные в молитве руки, как у раба, в противоположность воздетым к небу рукам античного молящегося. Эти жесты могли представлять собой только самое внешнее изображение набожности. Что касается прямого обращения к Богу, оно ограничивалось молитвой «Кредо», минимальной основой веры, знание или чтение вслух которой, похоже, не были обязательными ранее XIII века. Другие «молитвы», как «Отче наш» с XII века, а еще в большей мере «Аве Мария», появившаяся в XIII веке, знаменуют ту самую гуманизацию веры, о которой я говорил выше.
