Азиза Джафарзаде - Звучит повсюду голос мой
Кербалаи Вели сделал еще одну затяжку из кальяна, прервавшись на полуслове, он внимательно разглядывал мундштук...
Как только Сеид Азим услышал название равнины Кюдрю и села, у него заколотилось сердце. "Кто эти женщины? Почему им пришлось бежать? Если это..."
- Словом, мы снова двинулись в путь и довольно далеко отошли от того места, где нас нагнали парни из Арабчелтыкчи, как увидели лежащего в снегу верблюда и по обе стороны от него какие-то тени на снегу. Я тут же вспомнил давешнюю встречу и заторопился.
Верблюд доедал корм с лотка, который, видимо, стоял перед ним с ночи. Невдалеке от него чернело место, где раньше разводили костер. Справа от верблюда, в защищенном от ветра хурджинами, снятыми загодя с верблюда, месте, спали люди, завернувшиеся в дубленый тулуп, под ними была войлочная подстилка.
Мы спешились и обошли верблюда с другой стороны, и тут у нас волосы встали дыбом: несчастный хозяин верблюда был мертв, его открытые выпученные глаза уставились в небо. Я подошел, чтобы закрыть ему глаза, и узнал его. С этим погонщиком мы не раз встречались на караванных путях. Хозяин единственного верблюда, он ездил зачастую в одиночестве, развозя по селам мазут и соль для бедняков. Только однажды случилось так, что он примкнул к моему каравану. Мы шли из Баку в Агадаш. Помню, наступил вечер, мы пустили верблюдов пастись, а сами развели костер, чтобы приготовить еду. Он развернул маленький узелок, в котором оказался сухой лаваш и кусок сыра, больше у бедняги ничего не было. Он сказал, что целый месяц уже не был дома... На мой вопрос, есть ли у него семья, дети, жена, он с улыбкой ответил: "Почему нет? Есть... Все есть. И сынок, который недавно начал ходить и говорить... Везу ему конфеты в красивой обертке..."
И вот этот парень из села Удулу был мертв. Но что-то беспокоило меня. Неестественная ли поза умершего? Или его странный вид? Если бы он замерз, хотя такой человек, как он, много повидавший на караванных путях, вряд ли не подготовился к морозной ночи, он бы лежал съежившись. Он бы прижался к боку верблюда, как те, что лежали с другой стороны. А он, словно задохнувшись, раскинул руки и раскрыл рот... Прочитав молитву над умершим, я закрыл ему глаза. В этот момент меня позвали, чтобы я взглянул, кого мои товарищи обнаружили с другой стороны.
Это были две женщины. Одна - немолодая, вторая - совсем ребенок, ей можно было дать лет тринадцать-четырнадцать. В них еле теплилась жизнь. Я подумал, что это те служанки, которые убежали из Арабчелтыкчи. Видимо, бедняжки нашли защиту под крылом бедняка из Удулу, он отдал им свою шубу, чтобы они ночью не замерзли. А сам остался в легкой одежде, совсем не приспособленной для ночевки в открытом поле.
Я занялся женщинами, пока молодые парни рыли могилу. Мы не могли ни обмыть его, ни обернуть в саван. Протерев руки снегом, заменившим нам воду, мы прочли над ним последнюю молитву и похоронили.
А женщины все не приходили в себя. Наконец девочка открыла глаза и, увидев незнакомых мужчин, с криком "мама" бросилась к старшей. Теперь она сама растирала матери руки и ноги, прикладывала снег ко лбу и растирала им лицо матери. К одежде девочки был прикреплен небольшой четырехугольный пакет, напоминавший то ли амулет от сглаза, то ли письмо. Признаюсь честно, это так заинтересовало меня, что я не удержался и развернул пакет. И каково было мое удивление, когда в нем оказались две твои газели, Ага, причем писанные твоей собственной рукой! Ты знаешь, твой почерк я узнаю из сотен других! В одном из листочков лежала засохшая роза... Как самую дорогую вещь, которую мне доводилось держать в руках, я поднес листочки к глазам, а потом поцеловал их...
От взгляда Кербалаи Вели не ускользнуло, что поэт изменился в лице, как только услышал о находке... "Значит, я не зря все это говорю тебе, Ага..."
- Где эта несчастная нашла твои газели, кто мог ей их отдать, я так и не узнал и до сей минуты не знаю, но она словно амулет от несчастья, словно заклинание моллы пришила их к одежде своей дочери, значит, для нее они были так же дороги и ценимы, как для меня. Я понял, что обязан помочь этим несчастным.
Постепенно наши усилия увенчались успехом: женщина пришла в себя, но она была измучена и ослаблена. На обеих женщинах были старые изношенные вещи, поверх одежды на плечах каждой вместо теплой шали был накинут обыкновенный мешок. Оставаться в открытом поле дольше было нельзя. Мы посадили мать и дочь друг за другом на верблюда, завернули обеих в тулуп, принадлежавший покойному погонщику, собрали его вещи в хурджины и тронулись в путь.
Наш караван задержался из-за непогоды: началась метель, ветер усиливался, я понимал, что в такую пургу везти измученных женщин с собой в Шеки, куда я должен был заехать, опасно для их жизни. Поэтому мы завернули в селение Гарамедли в дом тамошнего бека - Азай-бека, там и переночевали. Жена Азай-бека - Гюльджамал-беим - быстро распорядилась устроить бедняжек, дать им горячего молока с медом и маслом и отвар из душистых горных трав. Мы договорились, что верблюда и вещи покойного удулинца я на время оставлю в конюшне у Азай-бека. Наутро я обратился с просьбой к Гюльджамал-беим:
"Сестрица Гюльджамал! У меня к вам просьба! На то время, пока я съезжу в Шеки, не согласитесь ли вы оставить у себя мою сестру и племянницу?.. Вы сами видите, они больны, мне не довезти их. Через несколько дней я вернусь за ними и отвезу их в Шемаху к доктору Мирзамаммеду".
Возможно, что умудренные жизненным опытом Азайбек и Гюльджамалбеим понимали, что тут что-то не так, но они не стали допытываться правды и тут же согласились присмотреть за больными в мое отсутствие.
А караван с грузами пошел в Шеки. Удача сопутствовала нам; то, что собирались продать, продали, то, что собирались купить, купили. Не мешкая вернулись в Гарамедли за два дня до последней среды года. Хоть весна была на носу, но холода не отступали. А у моей больной "сестры" держалась высокая температура, нельзя было и думать трогаться с места...
И Гюльджамалбеим и Азай-бек успокоили меня:
"Кербалаи Вели, ты веди свой караван, занимайся делами, а как только потеплеет, погода установится, вернешься за ними. Аллах милостив, к твоему приезду больная встанет на ноги. У нас в селе знахарка живет, она за ней присмотрит..."
Но я рассудил иначе. Оставив караван на три дня в Гарамедли, я на коне отправился в Удулу, ведя за собой верблюда, - надо было выполнить тяжелый долг перед покойным погонщиком. Эх! Нет ничего на свете хуже, чем быть вестником смерти... Но отказаться от этого никто не может...
За дни моего отсутствия больной стало немного лучше. А на девочку нельзя было не заглядеться! Чистенькая, красивая, щебетунья. Жене бека она так понравилась, что Гюльджамалбеим стала меня уговаривать оставить девочку у них в доме:
"Да убережет аллах ее от дурного глаза! Какая работящая, ловкая, ко всем делам приученная! Я хотела ткать ковер. Гаратель лишь услышала, сразу же села за станок, я с силой ее оттащила..."
Я сказал, что хочу переговорить с "сестрой". Нас оставили вдвоем.
"Сестра, кто ты, откуда, я не спрашиваю тебя. Скажи мне, куда ты держишь путь? Если даже это будет мне в убыток, я довезу тебя до места, во имя памяти покойного погонщика, который хотел тебе помочь".
"О аллах! Лучше бы ты вместо него забрал меня! Сердце от жалости разрывается, братец, когда подумаю о нем!" - ее глаза наполнились слезами...
"И все-таки скажи мне, сестра, к кому мне тебя отвезти?"
"Почему аллах приводит к нужному человеку слишком поздно, братец?.. Но сейчас я думаю уже не о себе... Если я не доставлю тебе слишком больших неприятностей, я бы просила тебя отправить меня в Шемаху, к поэту Гаджи Сеиду Азиму Are".
Я почему-то ждал этих слов, но все же полюбопытствовал:
"Ты кем ему приходишься, сестра, родственницей или?.."
"Я его сестра". - Она горько разрыдалась и закрыла лицо руками.
В душе я подумал: "Наверно, ты такая же сестра Are, как и я ему брат... Значит, ты моя сестра... Клянусь аллахом, сестра, ради Аги, ради поэта Сеида Азима Ширвани я выполню любое твое желание".
"Будь совершенно спокойна. Путь в Шемаху никакого особого труда мне не доставит, потому что он и лежит в Шемаху!"
"О, как мне благодарить тебя?"
"Запомни! С этих пор ты мне сестра до гроба. Раз ты назвала имя Аги, человека, которому я поклоняюсь, имущество мое и жизнь принадлежат тебе".
И мы снова вышли в путь. И сегодня утром вошли в город. Я довел мать и дочь до ворот ваших. И здесь "сестра" стала упрашивать меня уйти; мол, они сами постучат в дверь. Может быть, опасалась, что обнаружится ее обман? Если она так уверенно просила отвезти к вам домой, значит, знала, что от ваших ворот, как говорит Мина-солтан, никто не уходит без надежды. Но все-таки я не ушел и издали смотрел, как эта несчастная женщина ждет у ваших ворот. Ворота отворили, их впустили, и только тогда я ушел искать тебя... Что ни говори, а твои газели действительно помогли им найти дорогу в твой дом. Во имя их я, как уже сказал, до гроба буду считать ее своей сестрой.
