Сергей Голицын - Записки уцелевшего (Часть 1)
Зачастил на наши сборища мой двоюродный брат Алексей Бобринский. Мы все знали, что он уже четыре года являлся тайным агентом ОГПУ, предупреждали об этом каждого нового знакомца, но полагали, что Алексей следит прежде всего за гостями его сестры Сони и ее мужа Реджинальда Уитера - иностранцами. Он служил секретарем у одного американского корреспондента. Словом, дел и без нас ему хватало. А все же мы остерегались при нем говорить обо всем том, о чем думали.
Однажды произошел такой случай: играли мы в шарады, одна сторона ставила, другая отгадывала. По ходу действия начали нагромождать один стул на другой. Поднялась башня под самый потолок и с грохотом рухнула.
- Это социализм строится!- воскликнула Ляля и тут же осеклась.
Наступило неловкое молчание, все переглянулись, я искоса взглянул на Алексея. Да, за такие словечки тогда могли бы пришить 58-ю статью, но все обошлось. А вообще мы были далеки от политики и не очень интересовались, что тогда происходило на свете и скоро ли наступит мировая революция. Я газеты привык читать с детства, но думал о тогдашних мировых событиях про себя, иногда рассуждал с отцом.
От Реджинальда Уитера доставлялись французские газеты "Temps", ими зачитывались дедушка и отец, со словарем читал и я. Каждая газета была в шестнадцать страниц, с многими занятными происшествиями, с описаниями преступлений и судов. Когда агенты ГПУ похитили белогвадейского генерала Кутепова, этому злодеянию было посвящено несколько столбцов в нескольких номерах газеты.
Однажды несколько человек - наши двоюродные Саша и Олечка Голицыны, Леля Давыдова, сестра Маша и я, еще кто-то сидели у Ильинских. Неожиданно явился Алексей. Он предложил:
- Давайте договоримся: будем собираться раз в неделю и составим список членов нашей компании.
Начали называть фамилии. Алексей записывал, Ляля назвала свою двоюродную сестру Веру Бернадскую, которая к нашей компании не принадлежала. Раньше мы вместе учились в школе, но в параллельных классах, а после окончания я ее ни разу не видел.
Когда список был составлен, Алексей предложил всем нам, кто тут присутствовал, расписаться и протянул Ляле листок и американскую авторучку. А тогда такие ручки были в диковину.
Ляля собралась расписываться. Вдруг Саша Голицын незаметно ущипнул меня за руку и подмигнул мне.
- Не надо расписываться,- громко сказал он.
- Не надо расписываться,- сказал и я, учуяв в составлении списка что-то неладное.
- Ну, как хотите, - Алексей пожал плечами и спрятал список в карман...
Этот вроде бы незначительный эпизод я прошу читателя запомнить...
ОДИННАДЦАТЬ ДНЕЙ
1.
Главу, посвященную ВГЛК,- "У врат царства" я завершил такой сценой. Двое восторженных юношей-студентов идут под руки по Садовому кольцу. Путь немалый. Они идут и мечтают, и надеются на светлое будущее, по очереди декламируют стихи, вспоминают расстрелянного Гумилева. Один из них - Валерий Перцов - говорит другому:
- Давайте будем с вами на ты.
- Давай,- говорит другой. Этим другим юношей был я.
Дошли до Зубовской площади. Пора было прощаться - мне поворачивать налево по Пречистенке, Валерию садиться на трамвай. Но тут мы вспоминаем, что ему нужна одна книга, которая у нас есть. Я предлагаю зайти, хотя уже двенадцатый час. Мы поворачиваем налево, потом направо в наш переулок. Дверь открывает сестра Маша, начинает кокетничать с Валерием. Он явно смущен. Я пошел искать книгу. Выходит из своей комнаты Владимир, он рад гостю, может временно прервать работу и закурить...
И вдруг резкий звонок, еще, еще...
Владимир идет открывать дверь. Нет, не входит, а врывается некто в кожаной куртке, в очках, за ним военный в столь ненавидимой народом голубой фуражке с красным околышем, последним входит заспанный управдом.
Очкастый быстро шагает вперед, наставляет револьвер прямо на меня, хрипло выпаливает:
- Руки вверх!
Я так опешил, что застыл, как статуя, а руки опустил.
- Руки вверх! Руки вверх! - злобно рычит очкастый. Военный готов вытащить свой револьвер.
Я растерянно поднимаю руки. Очкастый подбегает ко мне, левой рукой бесцеремонно ощупывает мой правый бок, правый карман, ощупывает левый бок, левый карман, прячет револьвер, достает бумагу, протягивает мне.
Я читаю - "Ордер на обыск и арест Голицына Сергея Михайловича", внизу подпись: "Зам. председателя ОГПУ Г. Ягода"*{24}.
Первая моя мысль:
- Слава Богу, одного меня.
Бумагу берет Владимир и читает. Из задних комнат выходит мать, тоже читает, выходят другие родные, читают молча, вздыхают, смотрят на меня с сочувствием. Последним входит отец, растерянный, испуганный, читает, кладет бумагу на стол. Все молчат.
Между прочим, потом вспоминали и удивлялись: почему очкастый наставил револьвер именно на меня? Значит, он знал меня в лицо? Откуда знал?
- Где ваш стол для занятий? - спросил он меня.
Я показал.
Очкастый подошел к столу. Все тоже приблизились.
- Отойдите дальше! - резко прохрипел он.- А вы,- он ткнул палец в меня,- встаньте здесь.
У меня екнуло сердце. На столе слева, на самом видном месте, лежала переписанная рукой матери тетрадка - мои очерки "По северным озерам".
И тут случилось чудо, иначе никак не назову. Очкастый сразу занес руку на стопку тетрадей справа. Это были мои записи лекций. А мать с несвойственной ей легкостью подскочила к столу, схватила ту мою самую заветную тетрадку, самую драгоценную, и положила ее на подоконник.
Очкастый впился в записи лекций, военный стоял сзади, тупо уставившись в стену, управдом дремал у двери.
Я начал объяснять очкастому. Вот эта тетрадка - по истории искусств. Рассказывается об эпохе Возрождения. А эта тетрадка - история немецкой литературы, очень интересно о нибелунгах. Очкастый слушал, сопел. Слышал ли он хоть когда-нибудь о нибелунгах? Взял следующую тетрадку, начал перелистывать. Вытащил дневник нашего с Андреем Киселевым путешествия, явно обрадовался, положил отдельно. Открыл ящик стола, там были письма, одно сверху на бланке "Пионерской правды", деловое, внизу подпись - "С комприветом". Я объяснил, что я не только студент ВГЛК, но еще зарабатываю, черчу для журналов...
А со стены словно с упреком глядели сверху на всех нас портреты предков времен Петра, Анны, Елизаветы, Екатерины...
И тут попался очкастому лист бумаги с рядами цифр, с надписями, с линиями в разные стороны.:.
Сестра моя Соня флиртовала с двумя братьями Ярхо. Старший, Борис Исаакович, иначе Бобочка, был литературовед. Кругленький, толстенький, в очках, он читал лекции на ВГЛК; младший, Григорий Исаакович, иначе Гриша, был высокий и худой и служил переводчиком. Они изредка к нам ходили и засиживались до глубокой ночи. Бобочка для своей научной работы по рифмам частушек заказал мне диаграммы, для которых вычислял проценты, считал и производил разные выкладки чуть ли не по нескольким тысячам частушек.
Бобочкин подлинник вычислений очкастый подложил к дневнику. Я понял, что он вздумал его отбирать, и пришел в ужас; пропадет вся кропотливая Бобочкина работа. Я доказывал, объяснял, как народ создает частушки. Очкастому мои объяснения показались подозрительными, он, верно, принял этот лист бумаги за шпионский шифр и положил поверх дневника*{25}.
Обыск кончился. Наступило томительное время ожидания машины, она должна была подойти к определенному часу. Очкастый сел писать протокол. Отбирались дневник путешествия, два-три деловых письма "с комприветом" и злосчастные Бобочкины вычисления. Заспанный управдом расписался как понятой и был отпущен. Все стояли, молчали, ждали...
Вскипятили на примусе чайник. Молча стали пить чай. Мать с невыразимой горечью смотрела на меня. Сестры собрали мне в наволочку ложку, кружку, сахар кусками, положили бутерброды, папиросы, дали одеяло. В нашей семье хорошо знали, что нужно давать арестованному.
Подошла машина. Наступила тягостная минута прощания, все подходили ко мне, поочередно обнимали, целовали. Соня и Маша успели мне шепнуть одну и ту же фразу: "Отвечай только на вопросы". И отец и мать перекрестили меня.
Потом мать говорила, что у меня было тогда вдохновенное и просветленное лицо святого мученика Себастиана...
Я тогда по-юношески гордился, что меня арестовали, но на мученика вряд ли походил. Мучениками были ранние христиане, которые гибли за веру на арене Колизея, в России мучениками были старообрядцы, подвергавшие себя самосожжению, мучениками были декабристы и народовольцы, которые шли на казнь и в Сибирь за свои революционные идеи, мучеником был дядя Миша Лопухин, который не дал честное слово, что не пойдет против Советской власти, мучеником был мой зять Георгий Осоргин - любящий муж и любящий отец, но на допросе он сказал, что является монархистом, и получил десять лет, наконец, на мученичество шел мой друг Сергей Истомин, когда семнадцатилетним подростком тоже сказал, что он монархист.
