Лоуренс Бергрин - Марко Поло. От Венеции до Ксанаду
Рамузио считал Марко Поло величайшим из путешественников, как современных ему, так и древних, и ставил его даже выше Колумба. «Я не раз обдумывал про себя вопрос, какое странствие чудеснее, — писал он, — совершенное по суше этим нашим благородным венецианцем или предпринятое… доном Христофором». Рамузио признавал, что судит пристрастно, поскольку Колумб был уроженцем главной соперницы Венеции, Генуи, и плавал под флагом враждебной Испании. Все же, писал он, «мне представляется, что (путешествие) по суше должно расцениваться выше, чем по морю», учитывая «огромное величие души, необходимое для исполнения такого предприятия и завершения столь долгого и трудного пути», не говоря уже о «нехватке съестных припасов — в течение не дней, но месяцев».
Существовали и другие важные различия. В отличие от Колумба, Марко Поло не предъявлял права на новые земли, не заключал договоры, не переименовывал города и селения и почти не принимал участия в военных действиях. Если бы не его неповторимая повесть, его странствие затерялось бы в пучине истории.
Колумб во время своих четырех плаваний в Новый Свет делал примечания к запискам Марко Поло — ведь генуэзский мореплаватель тщетно пытался отыскать сказочный Китай. (Можно сказать, что Марко ввел его в заблуждение, убедив, что Китай расположен где-то в районе Карибского моря.) В своей личной копии итальянского перевода «Путешествий» Колумб сделал многочисленные заметки на полях, показывающие, что он обращал особое внимание на ценные товары, упомянутые Марко: перец, корицу, гвоздику, благовония, рубины и золото. Колумб мечтал ввозить все это в Европу с огромной прибылью. К тому же он намеревался продолжить дело Марко Поло, встретившись с «великим ханом» и представив ему письма своих августейших покровителей, короля Фердинанда и королевы Изабеллы, а также просветить его по части западных обычаев, преподать основы христианского вероучения — не понимая, что Монгольская Империя осталась в далеком прошлом.
«Путешествия» вдохновили еще одного восприимчивого мореплавателя, молодого дипломата Антонио Пигафетту, который вел официальную хронику кругосветного плавания Фердинанда Магеллана, начавшегося в 1519 году. Пигафетта, один из оставшихся в живых восемнадцати участников этой злосчастной экспедиции, вел путевые записки, подражая своему кумиру и соотечественнику, Марко Поло.
При всей неполноте и непоследовательности, «Путешествия» остались незаконченным шедевром, взывающим к новым поколениям странников и мечтателей.
Однажды, летним днем 1797 года, как рассказывает Сэмюэль Тейлор Кольридж, «автор, будучи тогда нездоров, отдыхал на одинокой ферме между Порлоком и Линтоном, на эксмурских границах Сомерсета и Девоншира». Кольриджу было двадцать пять лет, он был младшим из четырнадцати детей сельского священника. Он недавно покинул Колледж Иисуса в Кембридже, так и не получив степени, и решительно встал на путь поэта и мечтателя-радикала. Страдая неустойчивым темпераментом и приступами меланхолии, он искал облегчения в лаудануме, препарате опиума.
«Вследствие легкого недомогания, — продолжает он, — было прописано болеутоляющее, под действием которого он уснул в кресле за чтением следующей фразы в «Паломничестве Перчаса»: (Хроника, опубликованная Сэмюэлем Перчасом, включала обширные заимствования из книги Марко Поло.) «В Ксанаду Хубилай-хан построил величественный дворец», — написал Перчас, не подозревая, что эта фраза вызовет к жизни одно из самых знаменитых стихотворений в английской поэзии. «Десять миль земли обнесены стеною. За стеной имеются фонтаны и реки проточной воды, и очень красивые лужайки и рощи… Великий хан держит там все виды животных. Посреди парка, где расположена прекраснейшая роща, великий хан устроил себе для жилья дворец и при нем сад. И стена окружает десять миль плодородной земли».
Прочитав эти слова, Кольридж три часа провел «в глубоком сне, по крайней мере, внешних чувств». Ему казалось, что, пока он спал, его внутренний разум сложил «две или три сотни строк стихотворения… без всякого ощущения или осознания усилия». Очнувшись от наркотического сна, он «немедля и поспешно» попытался записать все, что мог вспомнить из приснившегося стихотворения. По-видимому, неуловимые стихи относились к Хубилай-хану, о котором читал Кольридж, прежде чем задремал.
В эту самую минуту не ко времени явился «по делу человек из Порлока» и отвлек молодого поэта от работы. «Вернувшись в комнату, он, к немалому удивлению и огорчению обнаружил, что еще сохранил смутные воспоминания об общем смысле видения, однако за исключением восьми или десяти строк и образов, остальные ускользнули, как образы на поверхности реки от брошенного камня, но — увы! — уже не сложились заново».
С трудом складывая полузабытые строки, Кольридж написал первую строфу «Кубла-хана»:
В стране Ксанад благословеннойДворец построил Кубла-хан,Где Альф бежит, поток священный.Сквозь мглу пещер гигантских, пенный,Впадает в сонный океан.
В том же эйфорическом состоянии Кольридж дописал поэму до конца, заключив ее предостережением об опасностях безудержного восторга. Он видит себя чужими глазами или воображает родственную душу, восклицая:
И крик пронесся б как гроза:Скорей, скорей сюда, глядите,О, как горят его глаза!Пред песнопевцем взор склоните,И этой грезы слыша звон.Сомкнемся тесным хороводом,Затем, что он был вскормлен медомИ млеком рая напоен.
Это гармоническое видение силы и пространства так далеко опережало время, что прошло почти двадцать лет, прежде чем Кольридж решился опубликовать поэму о «Кубла-хане» — труд, который обеспечил монгольскому правителю постоянное место в творческом воображении писателей Запада.
Несмотря на различия в темпераменте странствующего купца Марко Поло и неврастеничного поэта Кольриджа, величие монгольской империи захватило обоих. Кольриджу не чужды были галлюцинации: они питали его поэтические видения. Не сознавая истинного источника вдохновения, он поддался очарованию гипнотизирующих описаний венецианца в пересказе Сэмюэля Перчаса. С другой стороны, и Марко мог быть знаком с действием опиума, которым лечился от загадочной болезни в Афганистане. Возможно, оба употребляли наркотики, которые обострили их восприимчивость и сообщили неестественную яркость их литературным трудам. Если Марко пристрастился к опиуму, это вполне могло изменить и отточить его восприятие — и сказаться в его «Путешествиях». В этом случае точнее было бы сказать, что он не преувеличивал, а воспринимал все в искаженном масштабе, что он был слишком подвержен внушению. Это объяснило бы, почему его отчет, местами совершенно точный и подробный, в других частях становится фантастическим. Если, вернувшись в Венецию, Марко прекратил принимать опиум, отказ от наркотика мог объяснить его преображение из восторженного путешественника по чужеземным державам в мелочного купца-сутягу.
Марко Поло был почти забыт, но его книга, воспринимавшаяся как нераздельный сплав фактов и вымысла, продолжала жить. Такое положение дел начало меняться в XIX столетии, когда ученые попытались навести порядок в хаотических сведениях, представленных Марко, и создать окончательную версию его повествования. В авангарде этого движения находились французы, которых Марко Поло привлекал как воплощение «ориентализма» — увлечения азиатским искусством и мировоззрением. В 1824 году Парижское Географическое общество выпустило тщательно комментированное издание «Путешествий», компилированное из многих версий. Дальнейшие события изменили характер дискуссии. Ученых больше не занимали вымыслы; их интересовало, сколько истины содержится в повествовании Марко. Несмотря на риторические излишества, большая часть его описаний выдерживала проверку. «Путешествия» стали рассматривать как надежный в целом источник информации о недоступном континенте, и это привлекло новых почитателей. То, что прежде считали игрой воображения, теперь рассматривали как документ.
Четыре десятилетия спустя французский лингвист М. Г. Потье сравнил рассказ Поло в издании 1824 года с монгольскими и китайскими хрониками и нашел, что это не видения, навеянные наркотиками или чем-то иным, а поразительно точный отчет. Летописи подтверждали, что Марко прилежно регистрировал коммерческую активность, придворные церемонии, экзотические религиозные, погребальные и брачные обычаи.
Научный труд Потье был дополнен и усовершенствован двумя последующими комментаторами, Генри Юлом и Анри Кордье, которые восстановили репутацию Марко Поло в англоязычном мире. Для этих двух исследователей главное «очарование» повести Марко крылось не в содержании, не в удивительной истории создания, а в «сложных вопросах». Юл и Кордье горячо заявляли: «Это великая книга загадок, но наша уверенность в правдивости автора такова, что мы не сомневаемся: каждая загадка имеет решение». С пылом и уверенностью, свойственной их времени, они взялись за поиск ответов. Прибегая к помощи всемирной сети корреспондентов, они неутомимо устанавливали, какие азиатские народы и местности имел в виду Марко, и доказывали, что он описывал только то, чему сам был свидетелем. Юл и Кордье считали, что отдают заслуженную дань своему странствующему герою, однако их усердная сверка фактов отчасти затемнила игру воображения Марко. Маловероятно, что его труд пользовался бы такой популярностью и влиянием, если бы он просто написал энциклопедию Азии.
