Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
Генерал Мячинский получил приказание произвести ложную атаку на Стене, а Диллон — поддержать Мячинского и расположиться прямо против города. Мячинский с полуторатысячным отрядом геройски атаковал авангард Клерфэ, отбросил его за Маас и на некоторое время освободил Стене. Диллон, вместо того чтобы поддержать Мячинского, остался на краю леса и даже приказал Мячинскому, уже победителю, отступить. Эта ошибка Диллона могла подвергнуть опасности весь план главнокомандующего.
Думая, что Диллон уже находится в Стене, Дюмурье 1 сентября двинулся со своей армией к Музону. Удивившись, обнаружив там Диллона, он тем не менее продолжал свой путь и направился к Стене, чтобы самому возобновить атаку против Клерфэ. Два дня он стоял лагерем перед городом, как бы предлагая австрийскому генералу сражение, а между тем Диллон достиг Илетта, где, наконец, 3 сентября поставил свой авангард.
Клерфэ остался на своем месте. Тогда Дюмурье расположил свой лагерь между реками Эрой и Эной, впереди и позади него. Положение лагеря в Гранпре оказалось таково, что неприятелю, чтобы его одолеть, следовало сначала сломить все посты, защищаемые мощным авангардом, форсировать Эну и, наконец, пробиться под тройным огнем — замка Гранпре и артиллерии из двух точек.
Герцог Брауншвейгский с самого начала этой войны занял выжидательную позицию; но, оттягивая нападение, он давал обороне время собраться с силами. Привыкший к правильным, заученным маневрам немецкой тактики, он продвигался вперед с осторожностью и медлительностью шахматного игрока. Ремесло тут выступило против энтузиазма и неизбежно должно было остаться побежденным.
Известие о событиях 10 августа наконец достигло штаба союзников. Напрасно герцог Брауншвейгский хотел еще отсрочить начало военных действий. Влияние прусского короля устранило его нерешительность. «Если мы не можем прибыть вовремя, чтобы спасти короля, — воскликнул он на военном совете, — пойдем спасать хотя бы саму королевскую власть».
На следующий день армия выступила в поход. Девятнадцатого августа она перешла границу и расположилась лагерем в Тьерселё, где соединилась с австрийским корпусом генерала Клерфэ. Здесь герцог Брауншвейгский снова заколебался и, созвав очередной военный совет, сообщил королю, что было бы дурным предзнаменованием вторгаться в сердце страны, где неистовство бунтовщиков дошло до пленения короля и резни его стражи. «Кто знает, — прибавил он, — не послужит ли первая же наша победа причиной смерти короля?» Фридрих-Вильгельм, укрепленный в принятом решении советами своего министра, графа Шуленберга, и вождями эмигрантов, стремившихся вернуться во Францию, с видимым неудовольствием встретил вечную мнительность своего генерала. «Как бы ни было ужасно положение королевской семьи, — сказал он, — армии не должны отступать: я от всей души желаю освободить короля Франции, но главная моя обязанность — спасти Европу».
Двадцатого августа армия союзников осадила крепость Лонгви. Бомбардировка, начатая ночью 21-го числа, но прерванная грозой, возобновилась на следующий день. Триста ядер, обрушившихся на крепость, склонили коменданта к капитуляции. Если бы герцог Брауншвейгский воспользовался этой улыбкой фортуны, то его не смогло бы остановить ничто, кроме стен Парижа. Но герцог потерял десять дней, ожидая подкрепления, как будто недостаточно было 72 тысяч человек для нападения на 17 тысяч, рассеянных между Седаном и Сен-Менегу.
В течение этих же десяти дней пал Верден; но Дюмурье создал в Аргонских ущельях преграды более неодолимые, чем те валы, которыми неприятель овладел ценой потери такого количества времени. Верден, слабо укрепленный, но все же способный некоторое время сопротивляться осаде, имел гарнизон в три с половиной тысячи человек под началом полковника Борепера, неустрашимого офицера и патриота. Бомбардировка началась 31 августа и воспламенила несколько зданий. Крепость отвечала неприятелю слабым огнем. Король Прусский предложил прервать военные действия на несколько часов. Предложение приняли.
Состоялся совет обороны, на котором присутствовали жители и гражданские должностные лица. И совет этот решил, что город не в состоянии защищаться. Напрасно преждевременной капитуляции противились Борепер и его офицеры, которые хотели, по крайней мере, чтобы город пал с честью. Но совет добровольно устремился навстречу позору. Борепер отбросил поданное ему перо: «Господа, — сказал он, — я клялся не сдавать врагам ничего, кроме моего трупа. Вот мое последнее слово: я умираю свободным». Он вышел из комнаты и выстрелил себе в грудь из пистолета.
Этот геройский поступок не заставил членов совета даже покраснеть. Труп унесли, а сразу вслед за тем подписали сдачу Вердена. Молодые девушки из первых семейств города, в праздничных платьях, усыпали цветами дорогу короля Прусского при его въезде в город. Это преступление, оправдываемое в то время полом, возрастом и невинностью, привело их потом на эшафот.
Известия о бегстве Лафайета, о вступлении союзной армии на французскую землю, о взятии Лонгви и сдаче Вердена поразили Париж подобно громовому удару. Все будто умерло в стране, кроме желания сохранить свободу и независимость. Оставленное всеми, отечество не оставляло само себя. Для спасения ему нужны были только две вещи: время и диктатура.
Время? Героизм Дюмурье предоставил его в достатке. Диктатура? Ее взял на себя Дантон от имени Парижской коммуны. Весь промежуток времени от 10 августа до 20 сентября правит Дантон. Правит войной, финансами, внутренними делами, ведет переговоры с чужеземцами. Ролан ропщет про себя и жалуется жене на дерзость Дантона. Униженный превосходством своего товарища, устрашенный его стремлениями, он видит, что результат 10 августа ускользнул из рук его партии и что, взяв себе пособника в лице Дантона, жирондисты сами навязали себе властелина. Ролан все-таки подчиняется, надеясь подняться при будущем Собрании. В ожидании этого он ограничивается чисто административными функциями управления министерством внутренних дел и утешается, делая своими личными поверенными Бриссо, Гюаде и Верньо.
Между тем Дантон не пренебрегал ничем, чтобы к устрашению Ролана прибавить еще один могучий рычаг — силу соблазна. Сам способный продаться, он знал могущество подкупа и доставал себе средства этим путем без всякого стыда. Не довольствуясь суммой в 100 миллионов франков из секретного фонда, назначенного на другой день после 10 августа каждому министру, он забрал себе в безотчетное распоряжение четвертую часть от двух миллионов, назначенных на секретные издержки. Эти деньги Собрание выделило исполнительной власти для того, чтобы воздействовать на иностранные кабинеты и подготавливать в известном направлении общественные настроения. Дантон же заставил Лебрена и Сервана передать ему часть фондов, причисленных к их министерствам. За счет этих фондов он отправил к армиям комиссаров, избранных среди членов Коммуны и наиболее четко придерживающихся его интересов.
Соперничество из-за власти между умирающим Собранием и Коммуной проявлялось все с большим ожесточением. Собрание, единственный оставшийся нетронутым обломок прежней конституции, старалось восстановить в народе уважение к конституционной власти и законности. Но дело неизменно кончалось уклончивой угодливостью в отношении Коммуны или очередной двусмысленной мерой, которая скрывала фактическое порабощение.
Так, Коммуна потребовала учреждения военного суда, который судил бы явочным порядком врагов народа и сообщников двора. Бриссо и его друзья составили прокламацию, чтобы напомнить народу о принципах правосудия. Шудье и Тюрио, хоть и якобинцы, противились учреждению такого трибунала мести. «Я поклоняюсь революции, — воскликнул Тюрио, — но объявляю, что если революция не может восторжествовать иначе как посредством преступления, то я скорее допущу ее гибель, чем опозорю себя для ее спасения!»
Коммуна настаивала и грозила. «Граждане! — сказал один из ораторов с трибуны Собрания. — Народ устал ожидать мщения. Смотрите, как бы он сам не стал вершить правосудие! Возвещаю вам, что сегодня в полночь зазвучит набат! Мы хотим, чтобы от каждой секции избрали по одному гражданину для образования уголовного трибунала и чтобы этот трибунал заседал в Тюильрийском дворце! Я требую, чтобы Людовик XVI и Мария-Антуанетта, столь алчно жаждущие крови народа, насытились, увидев, как потечет кровь их бесчестных приверженцев!» — «Если через три часа суды, которых мы требуем, не будут в состоянии действовать, — прибавил другой оратор, — то великие несчастья обрушатся на ваши головы!» Через несколько минут жирондист Эро де Сешель, от имени чрезвычайной комиссии, ответил на это требование чтением декрета, которым учреждался трибунал, обязанный судить преступления 10 августа. Президентом этого трибунала назначили Робеспьера. Но тот отказался, быть может, из презрения к такой должности, которая недостаточно соответствовала величию его намерений.
