Барбара Такман - Европа перед катастрофой. 1890-1914
Сэр Эдуард Грей, министр иностранных дел, был готов обсуждать в Гааге бюджетные ограничения 105. Холдейн говорил американскому дипломату Генри Уайту о необходимости сокращения вооружений и в 1906 году ездил в Германию изучать обстановку для заключения соглашения. Но факт оставался фактом: ни британское правительство, ни какое-либо другое не собиралось ограничивать свободу своих действий в сфере вооружений. Единственным человеком, сообразившим упомянуть роль военных промышленников, – был король Италии. Он предупредил, что разоружение вызовет взрыв недовольства и оппозиции среди производителей военного имущества и оружия и кайзер никогда «не обрежет крылья Круппу». Когда профессор Мартенс объезжал столицы, изучая настроения, как это делал до него ныне покойный Муравьев, американский посол в Берлине сказал: «Сам Мартенс не верит и никто не верит даже в малейшую возможность продвижения по пути практического сокращения вооружений на следующей Гаагской конференции».
Дипломаты в частном порядке охотно делились мнениями, но проблемы мира совсем нелегко представить широкой общественности, особенно в Англии и Соединенных Штатах. Речь идет не о великой безмолвной и пассивной массе людей. Кому известно о том, какие мнения могут там зарождаться? Мнения в массах формируются обстоятельствами, и вероятнее всего страшными обстоятельствами войны, а не спокойными условиями мира. Мнение думающей публики – участников движения за мир в особенности – возмутится, если из программы Гаагской конференции будут исключены проблемы разоружения. На всех конгрессах мира, проводившихся ежегодно (в Глазго в 1901 году, в Монако – в 1902-м, в Руане и Гавре – в 1903-м, в Бостоне – в 1904-м, в Люцерне – в 1905-м и в Милане – в 1906-м), принимались резолюции, требовавшие от правительств предпринять серьезные усилия для достижения согласия по вооружениям. Баронесса фон Зутнер, удостоенная Нобелевской премии мира в 1905 году, и ее коллеги-миротворцы на ежегодных конференциях у озера Мохонк в Америке выступали с такими же страстными призывами. В 1907 году Джейн Аддамс опубликовала книгу «Новейшие идеалы мира», вызвавшую неудовольствие Рузвельта, но внесшую весомый вклад во всеобщее движение за мир.
Карнеги, подхватив идею К. – Б. о Лиге мира или Лиге наций, решил, что самым подходящим человеком для ее учреждения является кайзер, поскольку «именно от него зависит, будет или не будет война на земле». Кайзер не раз приглашал его, так как любил миллионеров. И на этот раз Карнеги настроился на то, чтобы убедить его взять на себя такое обязательство 106. В послании он заблаговременно объяснил, как кайзер войдет в историю «миротворцем», а в сопроводительном письме американскому послу добавил: «Кайзер и наш президент составят замечательную команду, если совместно выступят за торжество мира». Он прибыл в Киль в июне 1907 года, дважды обедал с кайзером и получил приглашение на третью аудиенцию – с общими результатами, напоминавшими интервью Стеда с царем и баронессы фон Зутнер с Рузвельтом. Карнеги отозвался о кайзере как о человеке «чудесном, ярком, обладающем чувством юмора и милой улыбкой»: «Думаю, ему можно доверять, и он – за мир… Очень обаятельный человек, очень; мне понравился». Оказавшись уже вдали от милой улыбки, Карнеги вспомнил о своей миссии и написал кайзеру, убеждая совершить великое деяние в Гааге и доказать всему человечеству, что он является «подлинным апостолом мира».
Слова и жесты подобного рода были присущи поборникам мира и вводили в заблуждение общественность. Политические лидеры сообщали публике только то, что казалось им благотворным и безвредным, а суровые реалии сохраняли для себя. Лишь один человек честно и открыто говорил о войне. Мэхэн, теперь адмирал, продолжал печатать статьи о свободном применении силы и в преддверии конференции – об опасности возрождения требований иммунитета частной собственности в морях. Военная сфера должна быть защищена от непрофессионалов. «Предубежденность общественного мнения в большинстве стран 107, – писал он с тревогой Рузвельту после зарубежной поездки, – такова, что создается опасность неверного и поспешного толкования проблемы войны».
Именно предубежденность общественности вынуждала британское и американское правительства поддержать включение проблемы разоружения в программу конференции. Ни Грей, ни Рузвельт не верили в то, что дискуссии приведут к практическим результатам, и в беседах с иностранными послами объясняли: им приходится настаивать на обсуждении этих проблем «ради общественного мнения». Германия, Австрия и Россия требовали исключить эти вопросы из дискуссий, опасаясь, что могут оказаться в ущербном положении. После долгих дипломатических переговоров о конференции объявили без упоминания проблем разоружения в повестке дня и со столь многочисленными оговорками, что создавалось впечатление, будто она сорвется, едва начавшись. Великобритания, Соединенные Штаты и Испания оговорили для себя право поставить вопрос о разоружении на обсуждение; Германия, Австрия и Россия настояли на праве воздержаться или не участвовать в обсуждении, если такие проблемы будут подняты; другие нации тоже выставили свои условия.
Отягощенные грузом проблем и противоречий, делегаты собрались в Гааге 15 июня 1907 года. Первое десятилетие нового века, а вернее, его первые три четверти были отмечены тремя факторами: экономическим подъемом, творческим динамизмом в искусстве и все более отчетливым «грохотом барабанов, звучавшим словно во сне». Не все, но многие его слышали, хотя и без страха. В Германии на флоте офицеры по привычке поднимали бокалы «за победу»108. На курорте неподалеку от Байрёйта группа немецких студентов и молодых морских офицеров подружились с англичанином и «в самой дружеской и полюбовной манере обсуждали предстоящую войну между нашими двумя странами»109. Они спорили, что у каждой империи наступает «свой последний день». Придет и в Англию упадок, как это уже случилось с Испанией, Голландией и Францией. На трон воссядет сильная, умная, благородная и талантливая нация, чье развитие уже стало знаменательным событием XIX века и подготовило ее к «героическим предприятиям». И готова к ним не только Германия. Агрессивность, продемонстрированная Японией и Соединенными Штатами, убедила Европу в том, что между этими нациями неизбежно столкновение. После бури негодования, вызванного в Японии «Калифорнийским актом отчуждения», в это поверили и сами японцы, и американцы. «Дело идет к войне, – писал госсекретарь Рут. – Она случится не сейчас, а через несколько лет»110.
Эта перспектива воспринималась многими в правящем классе как объективная реальность, без трагедий. Лорд Лансдаун, выступавший против билля о пенсиях по старости 111, говорил в палате лордов, что этот закон потребует расходов, равноценных затратам на большую войну, и, по его мнению, лучшими инвестициями были вложения в Южно-африканскую войну. «Война ужасна, как и ее последствия, но она поднимает моральный дух в стране, а меры, подобные той, которая сейчас дебатируется, ослабляют его». Перспектива войны возмущала представителей рабочего класса, а насилие как таковое приветствовалось. Жорж Сорель в своих «Размышлениях о насилии» в 1908 году заявлял, что насилие, применяемое рабочим классом в интересах классовой борьбы, «является превосходным героическим деянием», цивилизационным реактивом, спасающим мир от варварства.
Вторая конференция была масштабнее, продолжительнее и насыщеннее результатами, чем первая. Она длилась четыре месяца, с июня до октября, вместо двух и приняла тринадцать конвенций, а не три, как предыдущая. Поскольку Соединенные Штаты настояли на участии латиноамериканских государств, несмотря на возражения европейских держав, в Гаагу приехали 256 представителей 44 наций (в первой конференции участвовали 108 делегатов из 26 стран). Ввиду многочисленности участников заседания проводились в Ридензаале, замке нидерландского парламента в центре Гааги, а не в загородном парковом дворце «Хёйстен-Бос». На конференцию прибыли многие прежние делегаты, но немало участников первого форума 1899 года отсутствовало. Буржуа из Франции и Бернаерт из Бельгии снова возглавляли свои делегации, но не было ни Мюнстера, ни Понсфота, ни Стааля, которые к тому времени умерли. Не приехали Эндрю Уайт, Мэхэн и Фишер. Председательствовал снова российский представитель, господин Нелидов, престарелый дипломат с такими же манерами и голосом, как у предшественника, выражавшими неприязнь к тому, что ему приходилось делать. У него было неважное здоровье, и он поручал руководить российской делегацией напыщенному профессору Мартенсу, который сам страдал подагрой и часто уединялся в своей комнате. Российская делегация, похоже, не отличалась единством мнений: об этом свидетельствовало хотя бы то, что делегаты России остановились в разных отелях.
