Черная смерть. Как эпидемия чумы изменила средневековую Европу - Филип Зиглер
Профессор Рассел считал, что, хотя количество крестьян могло уменьшиться, во всяком случае, те, что остались, скорее всего, стали богаче. Даже если не использовать правило, что выживают самые приспособленные, наличие излишков еды, возникшее после эпидемии, гарантировало, что в будущем они будут жить лучше. По крайней мере, что касается итальянских крестьян, благостное видение профессора Рассела было быстро отвергнуто. По мнению мисс Трапп[144], в XIV веке эти несчастные страдали от чрезмерного воздействия солнечного облучения и дефицита белка, ведущего к астме, ангине, рожистым воспалениям, а также от различных пищеварительных и кишечных расстройств и плохих зубов. Такие недуги можно было излечить только радикальным изменением питания и условий жизни. Возможно, единственная польза, которую они получили от чумы, – это несколько больший объем все той же однообразной нездоровой пищи. Ясно, что в смысле материальных благ приобретения средневекового крестьянина не шли ни в какое сравнение с теми мучениями, которые ему пришлось вынести.
Но если бы кому-то понадобилось обозначить наиболее характерный признак лет, последовавших за эпидемией Черной смерти, то это было бы всепроникающее невротическое уныние. «На протяжении Средних веков трудно найти время, когда так много писали бы о нищете человеческого существа и человеческой жизни… – писал Ганс Барон[145], – пессимизм и отказ от жизни овладели человечеством в период, последовавший за страшными эпидемиями середины XIV века». Это было уныние, питавшееся крайней неопределенностью и страхами. Европеец того времени жил с постоянным предчувствием катастрофы. Из разных мест неоднократно раздавались заявления о пришествии Антихриста. За каждым углом постоянно поджидали наводнения, голод и небесный огонь. Турки и сарацины планировали нападение на Италию, англичане – на Францию, шотландцы – на Англию. Скупые факты говорят о том, что у средневекового человека была масса причин для беспокойства. Его воображение не знало удержу.
Возможно, наибольший вклад в его деморализацию внесло почти полное невежество относительно устройства мира, в котором он жил. Какими бы жесткими ни были ограничения, налагаемые на способность современного человека контролировать свою судьбу, у него есть элементарное понимание того, каким образом силы, которые воздействуют на него, достигают своего непреодолимого эффекта. Когда опасность понятна, страх перед ней уменьшается вполовину. Из крошечного пятнышка дрожащего света, мерцавшего в круге их понимания, наши предки с ужасом смотрели в темноту. Там шевелились странные тени, но люди не знали и даже не смели предположить, что это. До них доносились странные звуки, но разве кто-нибудь мог сказать, откуда они идут? Все казалось загадочным и таило в себе опасность. Оставаться на месте могло быть рискованно, двинуться вперед – фатально. Распутство и пьянство, о котором мы говорили, явилось способом защиты для испуганного человека, который пил, чтобы поднять настроение и подбодрить себя в темноте. Однако его лихорадочное веселье лишь обостряло скрывавшееся под ним уныние. «Ешьте, пейте, веселитесь, потому что завтра мы умрем». Но завтра казалось очень близким, и еда и питье никогда не могли надолго победить страх смерти.
«Психологи и социологи, – писал Молларе[146], – знают, что на сильную боль человек реагирует бегством, насилием или сублимацией. Чума вызвала все три. Бегство приняло форму панического бегства к алтарям и процессиям, докторам и знахарям, чудотворцам и провидцам. Насилие нашло выход в избиении евреев и тех, кого считали распространителями чумы, в истерии флагеллантов, часто в самоубийстве. Сублимация была уделом художников…»
Ярче всего настроение той эпохи нашло свое живое выражение в творениях художников. Излюбленными темами были страдание и воздаяние, страсти Христовы или адские муки. Образцом для этого направления в живописи послужила великая, несмотря на ее нынешнее плачевное состояние, фреска Орканьи «Триумф смерти» из церкви Санта-Кроче во Флоренции, написанная сразу после эпидемии Черной смерти. В этой мрачной композиции изображены король с королевой и их свита на охоте. Они повернули за угол и видят перед собой три открытые могилы. В каждой из них лежат тела, все изъеденные червями. Одно почерневшее, другое покрытое змеями, третье со вспученным животом, на головах у всех короны. Король, как видно по выражению его лица, не преминул сделать надлежащий вывод. Слева от него группа весельчаков-распутников устроила застолье на природе и по всем признакам от души наслаждается собой. Они не замечают Смерти – ползущей гарпии, готовящейся броситься на них. Справа стоят прокаженные и слепые, хромые и немощные, умоляющие избавить их от страданий. Смерть не обращает на них внимания. И снова мораль: Смерть предпочитает выбирать жертв из тех, кто хочет жить. Грубоватая назидательность этой картины ужасает своей силой и откровенной демонстрацией страха и безнадежного пессимизма, завладевшего сознанием художника и его публики.
Отличительной особенностью той эпохи было то, что Христос часто представал злобной, угрожающей фигурой, а Смерть полагалось изображать на картине более крупно, чем до и после этого. В моду вошло поклонение святому Себастьяну, а в Тоскане практически впервые на фресках и панно появилась история Иова. На картинах, написанных до чумы, Дева Мария часто изображалась защищающей монахов и монахинь от гнева Господа. Примечательно, что после эпидемии ее покров увеличился в размере, как бы защищая всех христиан. Очевидно, что человечеству не помешала бы любая защита, которой оно могло заручиться.
Было бы неверно считать, что именно Черная смерть и только она одна виновна в этой метаморфозе. «В XIII веке, – писал Эмиль Маль[147], – в искусстве отражались все вдохновляющие аспекты христианства: доброта, гуманность, любовь… В XV веке этот небесный свет давно перестал сиять. Большинство работ этого периода… сумрачны и трагичны. Искусство предлагает лишь изображение скорби и смерти». И все же Маль видел эту эволюцию, достигшую наибольшей скорости в последнем квартале XIV века, результатом не самой чумы, а огромной волны террора
