Наталья Пронина - Иван Грозный: «мучитель» или мученик?
Собственно, это справедливо отмечал В. О. Ключевский, говоря о том, что Лжедмитрия I заквасили в Москве, а испекли в польской печке. Однако практически то же самое, но более глубоко писал и современник Смуты — дьяк Иван Тимофеев. К примеру, размышляя над истоками успеха «расстриги» и пришедших вместе с ним в Москву польско-литовских захватчиков («ляхов»), Тимофеев, полностью в соответствии с духом своего времени, определяет этот успех как «божие попущение за наши грехи». Но тут же посчитал необходимым указать и на то, что многие века не переставая «ратоваху и наступаху» (воюя и наступая) на Русь, ее противники, все же, не «премогоша» (не смогли) причинить ей больше вреда, «якоже ныне». Ибо «тогда они без сложенья наших (изменников) с ними копья свои против нас ломали». Ныне же ушли к ним «самоизвольно богоотступники и предатели» наши и тем усилили их, сделали мечи их обоюдоострыми. Потому и победили они нас. А если бы наши не соединились с ними против нас, одни они (враги) таких побед над нами никогда бы не могли одержать, хотя ранее и многие у нас с ними были сражения.[735]
Да, дорогой наш терпеливый читатель, в который раз нам приходится подчеркнуть: в отличие от современного телесказителя, проницательный русский дьяк XVII века несравненно более широко и объективно оценивал происходившие на его глазах события. Он знал, о чем пишет. Он умел сопоставить прошлое и настоящее. Потому-то и в истории с Самозванцем он увидел прежде всего измену, увидел соединение предателей с внешними врагами Отечества. Ибо только так и можно было объяснить стремительный — менее чем за год! — взлет в Польше никому там дотоле неведомого беглеца из «варварской Московии». Только так можно было понять то, почему надменная польская шляхта, столетиями жаждавшая прибрать к рукам земли Северщины, вдруг поверила, что он — презренный русин — и есть «царевич Дмитрий». И не просто поверила — загорелась желанием оказать ему поддержку. Хотя доподлинно известны слова знаменитого польского канцлера Яна Замойского, который считал, что помогать представителю прежней законной династии в Москве не будет благом для Польши, но, напротив, окажется вредом для нее.[736] (Свидетель катастрофы армии короля Батория у древних стен Пскова, он на личном опыте мог убедиться, как действует истинный русский царь, он тоже знал, что говорит.)
А потому те немногие странички г-на Радзинского, где рассказывается о первых шагах Самозванца в Речи Посполитой, о его знакомстве с Мариной Мнишек, о том как она поверила вчерашнему монаху лишь в силу того, что сама всегда мечтала стать королевой и поддалась его пылким обещаниям: он завоюет царство для нее — «обольстительной и гордой польской аристократки», все эти странички, подчеркнем, не более чем еще одно повторение старой романтической легенды, лишь самым отдаленным и туманным образом напоминающей о том, что произошло тогда на самом деле. Увы, все опять было и проще, и жестче, и интересней, чем это выглядит в рассматриваемом повествовании.
Хотя страсть Отрепьева к властной красавице Марине вполне могла возникнуть и сказаться на их судьбах, точно так же, как, без всяких сомнений, мог владеть Григорий и громадным даром убеждения, мог покорять людей своей уверенностью в собственных силах и правоте (ведь напомним, он был так молод, горяч, артистичен и амбициозен — благодаря чему и приглянулся еще в Москве на роль Самозванца), но не только эти личные его качества и личные решения определили дальнейшее развитие событий. Определяющим стало то, что Отрепьев действительно пришел туда, где его давно ждали, и где действительно не сразу, но после многих тщательных проверок в Гоще, в имении Вишневецких, а затем и в Самборском замке (а как же иначе для Запада, во все века не доверявшего русским?..) его признали царевичем Дмитрием и сочли нужным помочь. Правда, г-н Радзинский относит это растянувшееся на многие месяцы осторожное изучение, прощупывание личности московского беглеца совсем на другой счет — на счет того, что большая часть польских магнатов была настроена крайне нерешительно, попросту не желала ввязываться в авантюру с Самозванцем, каких немало тогда бродило по всей Европе… Однако слишком цепкими, слишком последовательными выглядят действия поляков, чтобы назвать их «нерешительными и сомневающимися»…
Нет, «Дмитрий» был взят под контроль сразу, и контроль весьма пристальный, о чем имеются документальные свидетельства — в Ватиканском архиве… Даже историк-иезуит о. П. Пирлинг признает: еще «1 ноября 1603 г. папский нунций при польском дворе, Рангони, имел аудиенцию в Вавельском замке, где Сигизмунд III впервые сообщил ему о появлении Димитрия, выдававшегося за московского царевича и пребывавшего тогда на Волыни, у князя Адама Вишневецкого. Изложив свои соображения по этому поводу, король добавил, что обратился к Вишневецкому с требованием объяснений о загадочном пришельце». И князь действительно не заставил себя ждать. Уже через неделю (!) он прислал Сигизмунду подробнейший отчет — как полагают, собственноручно записанный им со слов самого «Дмитрия» рассказ о его чудесном спасении в детстве, о долгом скитании по глухим русским монастырям и, наконец, о прибытии в пределы Польши. Доклад этот был воспринят королем с чрезвычайной заинтересованностью. По его приказу с документа немедленно сняли копии и разослали всем польским сенаторам — для ознакомления и выработки по нему общего мнения.[737] А еще один список доклада Вишневецкого — уже в латинском переводе, — «едва ли не самый древний список из всех имеющихся», подчеркивает о. Пирлинг, был тогда же отправлен в Рим нунцием Рангони, вместе с депешей, датированной 8 ноября 1603 г. (Кстати, в подстрочном примечании Пирлинг дает и «координаты» этих документов: Ватиканский архив, отдел Боргезе, III. 90, а.).[738] Такова была истинная, весьма заинтересованная реакция и польского короля, и католического прелата…
А как же в это время действовал сам Отрепьев? Еще не будучи представленным ко двору, он, дабы завоевать доверие к себе со стороны вельможного панства, обязан был не только раздавать щедрые обещания на счет русских вотчин. И не только вздыхать о любви и преданности Речи Посполитой, о желании сразу после победы ввести в России католицизм. Чтобы не прослыть голословным проходимцем и серьезно подкрепить все свои горячие уверения, он действительно должен был выучить польский язык (о чем мельком упоминает и г-н Радзинский). Он должен был хоть немного овладеть и обязательной для католика латынью. Наконец, демонстрируя свою «искреннюю сыновнюю покорность» Святейшему престолу, он должен был отречься от православия. Впрочем, для такого прожженного циника, каким, по всей видимости, был Лжедмитрий I, последнее вряд ли составило для него хоть сколько-нибудь значительную нравственную проблему… Церемония проходила в присутствии главного представителя Ватикана в Польше — нунция Клавдия Рангони, а также отцов иезуитов Савицкого и Зебжидовского. И ни для кого из троих не осталось тайной, что новообращаемый «царевич» произнес соответствующие моменту слова только как хороший актер. При этом, кстати, полагалось целовать туфлю папы римского. Но за отсутствием туфли папы «Дмитрий», ревностно павниц, попытался воздать ту же почесть самому нунцию — поцеловать его башмак. Как пишет историк, «все было комедией» и, «принимая активное участие в этой комедии, ни о. Савицкий, человек весьма догадливый, ни сам нунций, ни о. Зебжидовский ни на одну минуту не дали себя обмануть».[739]
Тем не менее о факте своего отказа от «заблуждений греков» Отрепьев сразу сообщил в Рим понтифику Клименту VIII. В собственноручно написанной им по-польски грамоте, оригинал которой поныне хранит Ватиканский архив, он, уничижительно называя себя «самой жалкой овечкой» и «покорным слугой» Его Святейшества, клятвенно обещал «верховному пастырю и отцу всего христианства», что, коль будет на то воля Провидения, он станет «проповедником истинной веры, дабы обратить заблудшие души и возвратить в лоно католической церкви всю русскую нацию».[740]
Лишь после таких однозначных проявлений лояльности 15 марта 1604 г. Самозванец и был, наконец, приглашен на личную аудиенцию королем Сигизмундом. Обласкал неофита и Клавдий Рангони, ставший главным посредником между «Дмитрием» и Ватиканом.[741] Специальным королевским указом новоявленному московскому «господарчику» (царевичу) назначили годовое содержание в 400 флоринов. Ибо, как писал старый исследователь, не важно, «истинный или мнимый, но обращенный в католичество царевич мог стать неоценимым средством для вступления поляков в Москву».[742] Так, несомненно, тоже прекрасно зная о том, каким огромным доверием и любовью окружено в русском народе имя Ивана Грозного, политические и церковные верхи Речи Посполитой, как и московские бояре-изменники, тоже решили сделать ставку на имени «воскресшего из небытия сына» Грозного. Так решили вновь попытаться осуществить свои давние агрессивные планы — теперь уже под благородным флагом защиты прав «законного царевича».
