Роберт Масси - Николай и Александра
Казалось, никакая сила не сможет остановить германские колонны, двигавшиеся по пыльным дорогам Польши. Впереди них тащились толпы беженцев, пробивавшихся на восток. Наблюдать их страдания было так тяжко, что один русский генерал, всегда по-доброму относившийся к британскому атташе Ноксу, вдруг набросился на того, требуя ответа, чего ждут англичане. [(10 августа 1916 г. "Российский гражданин" поместил статью П.Ф.Булацеля, где указывалось, что с "начала войны англичане доблестно продвинулись на Западном фронте на несколько сот метров".)] "Мы в игрушки играем, - заявил русский с мукой в глазах. - Мы все отдаем. Думаете легко нам видеть эти бесконечные колонны беженцев, спасающихся от германского наступления? Мы знаем, что все эти дети, набившиеся в повозки, умрут, прежде чем кончится зима". Нокс, потрясенный трагическим зрелищем, понурил голову и не сказал ни слова.
5 августа пала Варшава. По мнению великого князя Николая Николаевича, стратегия русской армии должна была заключаться не в том, чтобы удержать в своих руках Варшаву и даже Польшу, а в том, чтобы сохранить армию. Как это делал в 1812 году Кутузов, он отступал, оставляя селения, города, целые губернии с единственным намерением - сохранить в целостности армию. Несмотря на отступление, боевой дух русского солдата был по-прежнему высок. В тот день, когда пала Варшава, Нокс побывал у офицеров лейб-гвардии Преображенского полка. Они по-прежнему не унывали. "Будем отходить до Урала, - объясняли они британцу, - а когда туда доберемся, то преследующей нас армии останется один немец, да один австриец. Австриец, как водится, сдастся в плен, а немца убьем".
Трагедия русской армии, происшедшая весной и летом 1915 года, оставила жестокий след на всех, кто уцелел. Была уничтожена половина армии. Кровавые потери (убитыми и раненными) составили 1 400 000 человек. 976 000 солдат были взяты в плен. "Весну 1915 года я запомню на всю жизнь, - писал генерал Деникин. - Отступление из Галиции явилось огромной трагедией для русской армии... Германская артиллерия перепахивала целые линии траншей, а вместе с ними и их защитников. Мы почти не давали отпора - нечем было ответить. Наши пехотные полки, хотя и выбились из сил, отражали штыками одну атаку за другой... Кровь лилась нескончаемым потоком, наши ряды все больше редели. Количество могил постоянно увеличивалось" [Не удивительно, что русские бойцы, уцелевшие в этом аду, стали считать артиллерию "богом войны". Тридцать лет спустя, в апреле 1945 года, когда маршал Жуков начал решительный штурм Берлина, в артиллерийской подготовке участвовало 20 000 орудий. (Прим. авт.).]
Скрыть от тыла происходящее на фронте было невозможно. Оптимистические настроения, существовавшие в начале войны, когда русские гвардейцы рассчитывали пройти маршем по Унтер ден Линден раньше чем через полгода, уступили унынию и отчаянию. В занесенных снегом, молчаливых городах России уже не устраивали балов: юноши, весело танцевавшие на них два года назад, лежали убитые в лесах Восточной Пруссии или на склонах Карпат. На Невском проспекте уже не видно было ни флагов, ни оркестров, исполняющих народный гимн, ни ликующих толп народа. У витрин стояли и зябли группы людей, читавших списки убитых и раненных. По всей стране госпитали были забиты ранеными - терпеливыми, ласковыми и как дети благодарными за заботу. "Ничего, сестренка", - говорили они в ответ на слова участия, вспоминала Мэриэль Бьюкенен, дочь британского посла, работавшая сестрой милосердия в одном из петроградских госпиталей. Лишь изредка сестрам милосердия доводилось слышать от солдат негромкое: "Больно мне, сестричка".
Тот дух национального единства, который до глубины души тронул императора в начале войны в Петербурге, а потом в Москве, исчез; вместо него снова возникли прежние подозрения, распри и ненависть. В Петрограде проявлялась ненависть ко всему германскому. Из репертуара концертных залов были изъяты произведения Баха, Брамса и Бетховена. Чернь била витрины, принадлежавшие немцам булочные, грозились поджечь немецкие школы. В рождество 1914 года Священный Синод принял неумное постановление запретить рождественские елки, поскольку, дескать, это германский обычай.
"...Подыму скандал, - написала императрица государю, узнав об этом. Зачем же отнимать удовольствие у раненных и детей на том основании, что елка первоначально была перенята из Германии? Эта узость взглядов прямо чудовищна".
Но особенно ярко германофобские настроения проявлялись в Москве. На тех, кто разговаривал по-французски во время поездки на трамвае пассажиры, не знавшие иностранных языков, шипели: "немцы". О государыне, урожденной немецкой принцессе, ходили злые анекдоты. Самым распространенным был следующий: "Идет генерал по залу Зимнего дворца и встречает плачущего цесаревича. Погладив ребенка по голове, генерал спрашивает: "Что случилось, малыш? Почему ты плачешь?" Сквозь смех и слезы наследник отвечает: "Как же мне не плакать?" Русских бьют - папа плачет. Немцев бьют - мама плачет".
После разгрома слывших прежде непобедимыми русских армий жители Москвы устремились на улицу, чтобы выместить на ком-то свой гнев. Британский генеральный консул в Москве Рой Брюс Локкарт писал: "Десятого июня в Москве вспыхнули антинемецкие беспорядки, и весь город был на протяжении трех дней в руках черни. Магазины, фабрики и частные дома, принадлежавшие немцам или лицам с немецкими фамилиями, подверглись нападению и были разгромлены. Загородная вилла Кнопов, русско-немецких пионеров русской хлопчатобумажной промышленности, была сожжена дотла. Полиция не могла или не хотела вмешиваться... Я видел, как на Кузнецком мосту толпа громила лучшие музыкальные магазины Бехштейна и Блютнера, как рояли, пианино и фисгармонии выбрасывались из всех этажей на улицу".
"Московские беспорядки носили особо серьезный характер, о котором не упоминали отчеты прессы. На знаменитой Красной площади, свидетельнице стольких исторических событий, толпа поносила царя и царицу, требуя заключения царицы в монастырь, низложения царя, передачи короны великому князю Николаю Николаевичу, провозгласив его Николаем III и повешения Распутина, - писал в своих мемуарах М.Палеолог. - Шумные манифестации отправились к Марфо-Мариинскому монастырю, где игуменьей состоит Елизавета Федоровна, сестра императрицы и вдова Сергея. Эту женщину, которая все свое время посвящаем исправительным и благотворительным учреждениям, осыпали оскорблениями, так как население Москвы давно уверено, что она германская шпионка и даже скрывает в своем монастыре своего брата, великого герцога Гессенского". Великая княжна, одетая в светло-серое монашеское одеяние, встретила пришельцев одна и предложила им осмотреть здания и убедиться, что брата ее там нет. В этот момент у ее ног упал булыжник. "Долой немку!" - закричала толпа, но подоспевшая вовремя рота солдат разогнала ее.
Военные поражения, враждебные настроения среди жителей отразились и на членах правительства. Генерал Сухомлинов, которому на этот раз не удалось забавной шуткой ответить на вопрос, почему в армии катастрофически мало орудий и боеприпасов, 20 июня был смещен. 27 июня царь заявил: "Я ожидаю... от всех верных сынов родины, без различия взглядов и положений, сплоченной, дружной работы для нужд нашей доблестной армии", - и добавил, - что будет созвана Дума "для того, чтобы услышать голос российской земли. Был создан Совет Обороны. Меры были полезные, но запоздалые. Сменивший Сухомлинова новый военный министр генерал Поливанов - энергичный, резкий, решительный человек - откровенно заявил своим коллегам по министерству на заседании Совета Министров 16 июня: "Я считаю своим долгом сообщить Совету Министров, что держава в опасности. Где кончится наше наступление, знает один лишь Бог".
Видя отступление своих войск, государь вновь испытал настоятельную потребность потребовать встать во главе армии. 16 июля, нервно расхаживая по дорожкам Царскосельского парка вместе с сыном и Пьером Жильяром, он заявил учителю: "Вы не поверите, как тягостно мне пребывать в тылу. Мне кажется, что здесь все, даже воздух, которым дышишь, ослабляет энергию, размягчает характеры... Там же - дерутся и умирают за родину. На фронте одно чувство преобладает над всем: желание победить".
Пристальное внимание императора к любимой им армии имело еще одну, менее возвышенную причину - враждебное отношение императрицы к великому князю Николаю Николаевичу. Александра Федоровна никогда не жаловала этого темпераментного, решительного воина, который был гораздо выше ростом ее супруга. Она не могла простить великому князю его мелодраматический жест, когда тот заявил, что застрелится на глазах у царя и Витте, если будет подписан манифест, приведший впоследствии к созданию Думы. Она знала, что благодаря богатырскому сложению и внешности воеводы прежних времен, на фронте к великому князю относились, как к самому значительному представителю императорской фамилии. Поговаривали, будто Николай Николаевич не пресекал слухов, что ему суждено стать Николаем III. Хуже того, великий князь люто ненавидел Распутина. Однажды старец, решивший вернуть былое к себе расположение одного из самых влиятельных своих покровителей, который и познакомил его некогда с царской семьей, направил телеграмму великому князю, где предлагал приехать в Ставку, чтобы освятить икону. Ответной депешей Николай Николаевич сообщил: "Приезжай, Гришка. Повешу".
