Сергей Цветков - Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава
Средневековые новгородские предания, где Волос представлен в виде ящера-«каркадила», прячущегося под мостом или камнем от грозной молнии Перуна, позволяют предположить, что в народном сознании эти фигуры противопоставлялись друг другу в качестве представителей небесного и подземного божественных начал.
Упоминаемые в летописи Хоре и Симаргл, по-видимому, не были богами восточных славян. Их происхождение прочно увязывается с ираноязычной средой южнорусских степей. Хоре принадлежал к числу солнечных божеств и, вероятно, в этом качестве часто объединялся с Дажьбогом[539]. Наиболее близкой аналогией Симарглу является, очевидно, Сэнмурв (или Симург) — крылатая собака иранской мифологии, связанная по своей древнейшей функции — оберегание поля — с культом плодородия.
Единственным женским божеством восточнославянского Олимпа была Макошь (Мокошь, Макешь, Мокуша, Макуша). Ее имя входит почти во все поучения XI—XIV вв. против язычества. Известны этнографические записи XIX в. о вере в Макошь на Русском Севере и ее изображения в образе женщины с большой головой и длинными руками, обыкновенно поднятыми к небу. Общеславянских корней культа Макоши не обнаружено[540].
Макошь (?). Русская вышивка XIX в.
Суть культа Макоши помогает прояснить этимология ее имени. Древнерусское слово «къшь» означает «жребий», «кошитися» — метать жребий. Исходя из этого, можно истолковать имя «Макошь» как имя богини удачи, судьбы. В этом же смысле она упоминается в сохранившейся поговорке, противопоставляющей христианское Провидение языческой судьбе: «Бог не макешь, чем-нибудь да потешит».
Поскольку в древности размер урожая каждый год определяется случаем, слово «кошь» перекочевало в сельскохозяйственную терминологию со значением «случайного», «неверного», «непостоянного», «непредвиденного», то есть жребия, который мог выпасть как счастливый, так и несчастный. Этот смысловой ряд представлен словами: «кошь» — корзина, плетеный возок для снопов, «кошелка», «кошель», «кошуля» — различные плетеные емкости для зерна, хлеба и других продуктов, «кошара» — плетеный хлев, куда загоняют живое богатство — овец. Так Макошь стала наделяться функциями покровительницы наполненных кошей, матери урожая, богини плодов хозяйственного года[541].
Относительно прочих персонажей славянской мифологии (Морена, Ярила, Купала, Ладо, Дидо, Лель, Полель, Позвизд и т. д.) источники не дают надежных сведений, которые позволили бы причислить их к уровню богов, а в ряде случаев — даже просто удостоверить, что речь не идет об ошибке или фантазии упомянувшего их автора[542].
У поморских славян имелся языческий дьявол, поклонение которому Гельмольд описал в следующих словах: «Есть у славян удивительное заблуждение. А именно: во время пиров и возлияний они пускают вкруговую жертвенную чашу, произнося при этом, не скажу благословения, а скорее заклинания от имени богов, а именно, доброго бога и злого, считая, что все преуспеяния добрым, а все несчастья злым богом направляются. Поэтому злого бога они на своем языке называют дьяволом, или Чернобогом...» Из других источников известно, что противник Чернобога звался Белобог — это второе имя божества Святовита, храм которого располагался в городе Аркона, на острове Рюген. Предания о Белобоге (Белуне) и Чернобоге распространены также на Украине и в Белоруссии, однако неизвестно, принадлежат ли они к древнейшему пласту общеславянской мифологии или являются более поздним заимствованием.
Связь человека с божеством определялась отношениями родства. Слово о полку Игореве называет славян «Дажбожьими внуками» — и это не христианское духовное сыновство «по образу и подобию», а самое настоящее телесное — плоть от плоти. Происхождение славян «от крови богов» отмечал также Гельмольд.
При некотором соответствии фигур восточнославянского пантеона божествам греческого Олимпа первым не хватало главного — духовного, этического и интеллектуального элементов: они олицетворяли только силы природы и ничего более. Поэтому при сравнении славянский Олимп выглядит лишь бледной тенью греческого. Христианство застало восточнославянское язычество не в период его наивысшего расцвета, как в Греции и Риме, а в момент его становления, неразвившимся и неокрепшим.
Религиозные представления о душе и загробной жизни также несли на себе отпечаток неразвитости, дуализма. С одной стороны, они возвысились до идеи бессмертия души, с другой — душа, по понятиям восточных славян, все еще была тесно связана с материальным началом — паром, дымом, ветром, что нашло отражение в словах «дуть», «душно»[543]. Порой она представала в образе птицы. Так, упоминавшиеся навьи, по существующим поверьям, оставляли в натопленной бане птичьи следы.
Религиозная мысль восточных славян дошла и до идеи рая, носившего название «ирий», — страны тепла и света, но это был вполне земной рай, помещавшийся где-то на востоке или на юге, откуда прилетели перелетные птицы. Владимир Мономах, один из образованнейших представителей христианской культуры в Древней Руси, говоря о перелетных птицах, прибывших из-за моря, все-таки пишет: «сему ся подивуемы, како птица небесныя из ирья идут...» Загробная жизнь в ирии мыслилась как продолжение земной, подтверждением чему служат бытовые вещи, обнаруженные археологами в восточнославянских могильниках.
Эти представления о загробном мире порождали соответствующий погребальный обряд — трупосожжение. Повесть временных лет засвидетельствовала его широкое распространение у вятичей еще в XI в.: «И аще кто умряше, творяху тризну над ним. И по сем сотворяху краду[544] велику и возложаху на краду мертвеца и сожьжаху и [его]. Посемь, собравше кости, вложаху в судину малу и поставляху на столпе на путях...»
Почти в тех же словах славянское погребение описывает Ибн Русте: «Когда кто-то из них умирает, его сжигают на огне, а их женщины, если кто-то умер, ранят себе ножом руки и лицо. На другой день после сожжения этого умершего они идут к нему, берут пепел с этого места, кладут его в сосуд глиняный и ставят на холм. Когда проходит год после того, как он умер, они берут 20 больших кувшинов меда, менее или более того, и направляются к тому холму, собираются родственники умершего, едят там и пьют, затем удаляются».
Новгородские сопки
Археологические находки полностью подтверждают это описание. Смысл насыпания кургана над захоронением разъясняет один эпизод из «Деяний данов» Саксона Грамматика. В сражении с датчанами гибнет «рутенский» князь Бой. «Рутены, — пишет Саксон, — похоронили его тело, приготовив великие похороны, и войско соорудило в его честь огромный холм, чтобы не исчезло из памяти потомков воспоминание о таком славном юноше».
Что касается религиозного обоснования трупосожжения, то оно приведено в записках Ибн Фадлана. Во время церемонии сожжения тела знатного руса один купец-рус так разъяснил Ибн Фадлану смысл этого обряда: «Вы, о, арабы, — глупы! Воистину вы берете самого любимого для вас человека и из вас самого уважаемого вами и бросаете его в землю, и съедают его прах и гнус и черви... А мы сжигаем его во мгновение ока, так что он входит в рай немедленно и тотчас».
Русальские игрища, ритуальные пиры, симарглы на серебряных браслетах из кладов XII—XIII вв.
Славяне смотрели на дело точно так же. По словам Ибн Русте, славяне «радуются во время сжигания умершего, считая, что радуются ради милосердия их бога над ними».
Вероятно, с трупосожжением был связан и обычай прыгать через костер, символизировавший перелет души в ирий.
Ибн Русте в своем описании похоронной обрядности славян добавляет, что «если умерший имел три жены, и одна из них утверждает, что была его любимой, то она устанавливает около своего умершего мужа два деревянных столба, укрепляет их в земле, затем кладет на их вершины другой столб, подвешивает в центре веревку, один конец которой привязывает к своей шее, и становится на подставку. Когда она сделала это, то подставку выбивают из-под нее, и она остается повешенной, пока не задохнется и не умрет. Когда же умрет, то ее бросают в огонь и сжигают». Этот обычай, впрочем, или не имел широкого распространения, или быстро исчез. По крайней мере, древнерусская церковная литература, обличавшая всевозможные языческие безумства, совершенно умалчивает о нем.
Наконец, еще одним важнейшим признаком неразвитости восточнославянского язычества было отсутствие в нем жреческой касты. Место жрецов занимали волхвы, чье имя связано со старославянскими словами влъснути — «непонятно говорить» и влъшъба — «колдовство». Разница между жрецами и волхвами достаточно велика. Если волхв — это всего лишь гадатель, знающий и предрекающий будущее, ближе обычных смертных стоящий к таинственным силам природы, то жрец — избранник бога, который и дарует своему служителю духовное могущество; кроме того, статус волхва должен постоянно поддерживаться соответствующими действиями — предсказаниями, успешным излечением болезней и т. д., поскольку волхвом человек называет себя сам и стремится убедить в этом окружающих; жрецом же может стать только тот, кого изберет и признает в этом статусе особая группа людей, монополизировавшая право на сношения с божеством.
