Марк Вишняк - Годы эмиграции
В конце концов это его частное дело, как моим частным делом явилось, что, в итоге фактического устранения из "Нового Журнала", моя публицистическая продукция оказалась лишенной привычной ей формы выражения.
Русский "толстый журнал" не только объемом и форматом отличается от других изданий, газет, журналов, сборников и {258} альманахов, периодических и непериодических. Он отличался и отличается и своей тематикой, характером изложения и стилем. В течение сорока лет я имел завидную привилегию почти из книжки в книжку печатать свою публицистику в "Современных Записках", "Русских Записках", потом в "Новом Журнале", помимо того, что печатал попутно в других изданиях и газетах: "Последних Новостях", "Днях", "Сегодня", "Новом Русском Слове". Так же как "Новое Русское Слово", отпал и "Новый Журнал". Остались на время только "Социалистический Вестник" в Нью-Йорке и "Русская Мысль" в Париже. Благодаря им не совсем замерла моя публицистика, все-таки я имел возможность время от времени откликаться на некоторые общественно-политические события и идеи. Но при всем желании ни "Социалистический Вестник", закрывшийся в 1963 году, ни "Русская Мысль", даже до появления на ее столбцах того же Корякова под разными псевдонимами, не могли заменить того, чем был для меня "толстый журнал",
Лишение меня "Нового Журнала" не было, конечно, трагедией, но было крупной неприятностью. Отсутствие органа нужного мне, если и не убило функции, которой он служил, а иногда и вызывал к жизни, - все же ослабляло и умаляло ее действие. От некоторых тем я отказывался иногда только потому, что ни для "Социалистического Вестника", ни для "Русской Мысли" они никак не подходили.
Еще до того, как для меня закрылся "Новый Журнал", я пытался проникнуть в американскую печать, - помимо Тайм и общественно-филантропических еврейских изданий. За редкими и незначительными исключениями все попытки кончались неудачно. Результат был одинаковый, предлагал ли я журналам статьи публицистического или научного характера или - издательствам перевести книги, напечатанные по-русски и по-французски ("Ленин", "Леон Блюм", "Доктор Вейцман", "Всероссийское Учредительное Собрание"), или - издать книгу, отдельные главы которой ("Оправдание власти") были напечатаны в американских журналах ("Foreign Affairs", "Political Science Quarterly" и др.) и которую надо было только дополнить, закончить и отшлифовать. Все издательства единодушно отвечали отказом, настаивая на представлении им законченной рукописи по-английски. Это требовало от меня огромной затраты дополнительной энергии и средств "на авось" - без уверенности, что рукопись будет одобрена и напечатана. На это я не соглашался: отчасти не мог, отчасти и не хотел рисковать потерей труда и денег.
Для иллюстрации приведу переписку, возникшую у меня с Университетским издательством в Чикаго в связи с его отказом. Выразив, как полагается, сожаление, что отклонило мое предложение об издании проектируемой книги, издательство привело ряд выдержек из заключения, которое ему дал "выдающийся ученый в этой области", чтец-специалист издательства. Имя его не было названо. Издательство предложило мне переделать книгу с начала {259} до конца: одно развить много подробнее, другое вовсе опустить, сократить или переместить, обильнее использовать американские источники и т. д. Не одобрило издательство и "стиль", точнее язык, которым были переведены и напечатаны американскими журналами отдельные главы книги: "Они не так хороши, как Вы и мы должны были бы желать, чтобы они были". Издатели-перфекционисты отдавали себе ясный отчет, какого труда и времени потребовало бы осуществление их желания: "дополнительной работы, может быть годичной, может быть двухлетней, а может быть и больше". Это может показаться "очень честолюбивым планом. Но мы не хотели бы предложить Вам ничего меньше, чем быть честолюбивым". Кроме того, считая английский текст рукописи и напечатанных глав малоудовлетворительным, издательство приписало перевод мне и рекомендовало писать на родном языке с тем, чтобы перевод был исправлен каким-либо коллегой в соответствии с духом и словоупотреблением, принятыми в Америке.
Я ответил издательству, что готов принять не только к сведению, но и к исполнению почти все его указания и предложения, но хотел бы, чтобы книга вышла не позже, чем через год-полтора, а контракт получил бы я сейчас. На это последовало новое очень любезное, как всегда, письмо от 1 июня 1947 года. Суть его сводилась к тому, что "наша процедура к несчастью не дозволяет нам давать контракт в той стадии, на которой находится Ваша работа. Решение о принятии рукописи принимает Комиссия публикаций, которая не может действовать, пока не имеет по меньшей мере полного перечня содержание книги и последовательного числа глав в их окончательно версии". Письмо заканчивалось выражением надежды, что я всё-таки "захочу приступить к работе над книгой" и "может быть, захочу попытать счастье с ними, раз они не могут его попытать со мной".
Я не стал возражать, считая, что с своей точки зрения они, может быть, и правы. Но работать "на авось" даже полтора года (в лучшем случае) я и физически не мог при других своих обязанностях и возрасте.
Небезынтересна и судьба, выпавшая на долю моей статьи "Право убежища". Она касалась, в общей форме, болезненного вопроса о насильственной репатриации или выдаче английскими и американскими властями, по требованию Советов, русских беженцев и эмигрантов.
До этого я прочитал на эту тему лекцию, устроенную мне Г. П. Струве в Калифорнийском университете в Беркли, и напечатал ее в "Новом Журнале". Предложенная в переработанном виде нескольким американским журналам, она была отвергнута единодушно всеми, с выражением "сожаления", но без указания мотивов. Интересен отказ главного редактора трехмесячника "Political Science", издающегося Колумбийским университетом для Академии политических наук. Известный Дюма Мэлон был откровенен и объяснил отказ тем, что он - или они "держали у себя мою рукопись, дольше, чем он того хотел бы. Это удачная статья и {260} имеет дело с важным сюжетом". Тем не менее с истечением времени редактор пришел к убеждению, что она не вмещается в сжатую программу его трехмесячника. Соответственно он вернул ее "с сожалением и в надежде, что она найдет место в другом издании". Так как она носила юридический и гуманитарный характер, он полагал, что "какое-либо юридическое издание предоставит лучшую возможность" мне.
Пришлось встретиться в Америке - дважды - и с худшей практикой, чем отклонение статьи за слишком долгим ее пребыванием в недрах редакции.
Принятая к напечатанию статья о "Сионских протоколах" была мне возвращена редактором небольшого нью-йоркского журнальчика на идиш. А 18 октября 1949 года председатель Правления по изучению России в Сиракузском университете уведомил меня, что был совершенно неосведомлен, почему "Russian Review", к которому мой корреспондент был причастен, вернуло мне самим же редактором одобренную для напечатания статью, - назвав это "совершенно необычной процедурой".
За свою жизнь я привык к тому, что меня постоянно критиковали и бранили за "характер", за взгляды, за то, что я выставляю себя на показ, - близкие в лицо, чужие и недруги публично и даже в печати. Несмотря на это у меня сохранились до интимности хорошие отношения не только с некоторыми родственниками и друзьями. Это сказывалось в личном общении и переписке с посторонними, часто меня трогавшей и поражавшей, - казавшейся незаслуженной. Я участвовал во многих общественных и политических учреждениях, но лично никогда не бывал объектом публичного признания или "чествования", - до 70-летнего возраста.
Тогда впервые "Социалистический Вестник" от имени редакции и "Новое Русское Слово" в статье В. Зензинова не только отметили этот факт, но попутно наговорили по моему адресу множество комплиментов, которые я считал и считаю преувеличенными. "Социалистический Вестник" не скрыл, что я "беспокойный человек", не утративший "способности волноваться" по поводу больших, и не только больших, событий общественно-политической жизни... упорно и настойчиво боровшийся за то, что считал правдой". "Социалистический Вестник отметил также, что, как "староверу народничества", мне "нелегко было найти путь к тесному сотрудничеству с социалистами-демократами", которые поэтому "тем более это ценят".
Объективности ради должен добавить, хотя бы через 16 лет, что и другая сторона, то есть руководители "Социалистического Вестника" и, в первую очередь, главный его редактор Р. А. Абрамович и с ним Шварц, Николаевский и Денике, относились к "староверу народничества" с необычной для марксистов предупредительностью и терпимостью. Не припоминаю ни одного случая конфликта или даже расхождения между мной, как автором и сотрудником, и редакцией "Социалистического Вестника". Единственным неприятным воспоминанием осталось сообщение о том, что редакции, в лице Абрамовича, высказано было неодобрение на собрании меньшевистской организации за допущение в моей статье по адресу былой {261} "Искры" таких слов как - "недоброй памяти". Я понимал этот совершенно чуждый мне пиетет, как и мог положительно расценить порицание редакторам "Социалистического Вестника" за допущенное ими отступление от ортодоксального почитания былого "культа": оно ярко иллюстрировало, как "Социалистический Вестник" 40-х и последующих лет в Америке резко отличался от "Социалистического Вестника" берлинского и парижского его периодов.
