Наталия Нарочницкая - Россия и русские в современном мире
Остановимся ненадолго на этих терминах, заслуживающих отдельного объяснения: первый был озвучен еще 22 июня 1941 г. митрополитом Московским, который в своем письме, обнародованном в каждом православном приходе России, предостерегает верующих от любой попытки сотрудничества с бессовестным и коварным врагом, и это – несмотря на жестокие гонения, которым подвергалась церковь за двадцать лет советской власти. Через десять дней, обращаясь не только к своим согражданам, но к своим «братьям и сестрам» – выражение, взятое из православной традиции, призывающее верующих к проявлению стойкости и объединению в священный союз, – Сталин взывает к народу и призывает на помощь былую военную славу и славное прошлое царской России. Он повторит это и через год, 7 ноября, назвав не только Пушкина, Толстого и Чехова, но и Плеханова, Белинского (список далеко не полный) и, конечно же, Суворова, Кутузова, вплоть до Александра Невского, – мы найдем в его речи все имена, которые неизменно составляют величие России, а некоторые из них непосредственно связаны с победами 1812–1813 гг.
Прозвучавшая вслед за обращением митрополита речь Сталина окончательно укрепила начатое в 30-х гг. возвращение таких понятий, как русский и даже православный патриотизм, а также способствовала восприятию войны именно как отечественной, а не оборонительной, которая так и войдет в историю под этим именем. Кроме того, советское правительство сразу после победного завершения Сталинградской битвы, дабы укрепить героизм бойцов, пошло даже на то, чтобы разрешить выборы нового патриарха, место которого оставалось незанятым после смерти в 1924 г. патриарха Тихона; и в довершение же, чтобы угодить своим западным союзникам, правительство распускает Третий Интернационал, основанный в марте 1919 г. под именем Коминтерна и не отвечавший более требованиям времени, как, впрочем, и сам Интернационал, на смену которому пришел новый национальный гимн с патриотическими акцентами.
На протяжении всей войны Сталин, получивший звание генералиссимуса, будет отождествляться с этой борьбой за «право существования» России, превратившейся в одно большое поле брани; он не только сумеет извлечь урок из своих грубейших первоначальных стратегических просчетов, но и стать в глазах советских людей отцом и символом «Великой победы» 1945 г.; таким он станет и в глазах союзников, не скупившихся в лице различных представителей дипломатии на похвалы в адрес их мнительного визави, отмечая его дальновидность, прагматизм и решительность. Приведем по этому поводу свидетельство Уинстона Черчилля, которого, наверное, менее всего можно заподозрить в просоветских настроениях: «России очень повезло, – скажет он в 1959 г., выступая в Палате лордов по случаю 80-летия покойного диктатора, – что в годы тяжелейших для нее испытаний во главе ее стоял гений и несгибаемый полководец Сталин […]. Это был человек необычайной энергии, твердой воли, прямолинейный, жестокий, бескомпромиссный в беседе, что даже я, получивший закалку в английском парламенте, не мог ничего ему противопоставить в ходе переговоров […]. Он обладал глубокой мудростью, абсолютной устойчивостью к различного рода панике и превосходной логикой. Ему не было равных в умении находить выход из безвыходных ситуаций в самые трудные моменты. Это была удивительно сложная личность.»
Эти несколько строк очень далеки от набивших оскомину стереотипных обвинений и помогают лучше понять, почему память о «великом Сталине» остается вопреки всему в сознании россиян (и бывших советских граждан) неразрывно связанной с победой, которая, как подчеркивает автор, вернула России ее исторический статус «великой державы», утраченный в 1917 г., а потом и в начале 90-х гг., часто сравниваемых со Смутным временем.
Заключив союз с СССР и оказывая ему поддержку с первых дней немецкого вторжения, как Черчилль, так и Рузвельт стремились лишь помочь находящемуся в бедственном положении советскому государству как можно дольше противостоять непобедимому на тот момент вермахту, но никак не пускать его в Европу. Однако судьба решила все иначе, а поразительная стойкость советских людей и недальновидность западных союзников предопределили эту судьбу. Слишком долго заботясь о том, чтобы отстранить СССР от Средиземноморья, и наблюдая, как Германия и СССР уничтожают друг друга, США и Великобритания (несмотря на неотступное требование Сталина открыть второй фронт) осуществят высадку на континент лишь в июне 1944 г., слишком поздно для того, чтобы помешать советским войскам в освобождении и/ или оккупации будущих стран народной демократии, где поначалу их встречали преимущественно как освободителей. Так что союзники должны были, волей-неволей, признать за СССР право на нечто вроде протектората над бывшими буферными государствами Европы, о чем говорилось, в частности, на Ялтинской (февраль 1945 г.) и Потсдамской (июль – август 1945 г.) конференциях, и позволить ему присоединить страны Балтии, которые еще в 1939 г. рассматривались министрами ее величества королевы Великобритании как его же исторические территории.
Очевидно, что уступки эти противоречили атлантической хартии, исключавшей любое присоединение территорий без согласия проживающего там населения, и здесь автор дает нам ее критический анализ с позиции России. США и их союзники потому мало одобряли такой территориальный протекторат, что СССР установил на освобожденных им территориях режим народной демократии, то есть практически подчинил их Москве через работу близких по идеологии партий, которые монополизировали всю политическую, социальную и культурную жизнь в названных демократиях.
С этого момента западным державам стало проще критиковать «тоталитаризм» стран коммунистического блока, противопоставляя ему свободу в различных ее проявлениях, которой так кичились страны «свободного мира», больше заботившиеся, впрочем, о том, чтобы пользоваться ею самим, нежели позволять это кому-то еще, как это порой совсем небезосновательно отмечали лидеры государств третьего мира и советские руководители. За несколько месяцев военный союз, пусть и не очень крепкий, постепенно перешел в холодную войну, которая столкнула сторонников свободы с защитниками социалистического строя, объявленного ими единственным устройством, при котором, в будущем, возможен полный расцвет социализированной личности индивида.
Именно во имя этого идеала свободы бывший посол США в Москве Дж. Кеннан, начиная с 1946–1947 гг., будет говорить о необходимости «сдерживания и оттеснения» СССР, проводя так называемую доктрину сдерживания, ставшую вскоре, как известно, своего рода кредо американской политики, продолжающей политику Вильсона по перекраиванию не только европейской карты, но карты и Азии. Так было положено начало нескончаемой пропагандистской войне, упомянуть о которой мы можем лишь в общих чертах. В то время как СССР и страны, входящие в его орбиту, являли собой оплот мира, социальной справедливости и борьбы с колониализмом, западная пропаганда тоже не бездействовала. Одной из выбранных ею мишеней стало не что иное, как образ «Советской империи», – именно в такой весьма тенденциозной манере противники СССР видели это государство, приравнивая его к некой колониальной империи, которой, следовательно, рано или поздно суждено было пасть.
И это при том, что граждане «империи» пользовались правами и равенством, о которых жертвы колонизации не могли и помыслить.
Другой излюбленной темой пропаганды с самого начала холодной войны стало вызывающее массу споров отождествление гитлеризма и сталинизма, направленное, прежде всего, на то, чтобы распространить на Сталина и его режим все те ужасы, с которыми ассоциируется нацизм, объект всеобщего и безоговорочного осуждения. И пусть никто не станет оспаривать очевидные черты сходства между двумя режимами, главное – чтобы их отличали по сути, поскольку каждый из них преследовал диаметрально противоположные цели, как к тому же это уже было нами отмечено ранее.
В некотором роде эта полемика соответствует спору, больше известному как «спор историков», разгоревшемуся в 80–90 гг. прошлого века между немецкими историками, о чем попутно упоминает автор. В центре дискуссии стоит фигура Эрнста Нольте, в то время профессора Берлинского университета, по мнению которого большевистская революция 1917 г. ознаменовала собой начало «европейской гражданской войны», которая, в свою очередь, способствовала распространению фашизма в Европе. При таком подходе Гитлер и нацистская партия рассматривались лишь как побочный результат Октябрьской революции и советского режима, с которым они, таким образом, находились в тесной взаимосвязи; и Аушвица, по их мнению, никогда бы не было, не будь до него зверств раскулачивания, явившихся также своеобразным прототипом Холокоста, пусть не в такой «уродливой» форме и совсем в других масштабах.
