Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин
Критики восторженно встретили рассказ Писемского и особо хвалили его русские типажи – эту «чисто русскую натуру, широкую, здоровую, хотя еще и не развитую, не сдержанную просвещением»:
И как верны мужики Писемского! Это настоящие коренные русские люди, не приглаженные, не подкрашенные <…> не идеализированные на французский манер, не Катоны в армяках и не Франсуа Шампи в розовых рубашках714.
В этом отзыве отчетливо слышен отказ от любых параллелей и проекций русской истории и русской литературы на какие-либо европейские прецеденты, будь то античные или французские («Франсуа-найденыш» Жорж Санд), что отличает ситуацию 1855 г. от 1812-го, когда в публицистике и карикатурах эксплуатировалась античная топика (Сцевола и другие герои). Слепой и категоричный отказ считать русскую литературу частью мировой и европейской указывает здесь на явный признак формирующегося национализма – ощущение уникальности и аутентичности715.
На этом обзор националистического дискурса русской литературы эпохи Крымской войны можно было бы закончить, однако важно добавить к фигурам Потехина, Горбунова и Писемского еще двух известных писателей – Тургенева и Григоровича, которые не были вовлечены в описанную выше патрон-клиентскую сеть. Тем не менее во время войны выходили их повести о крестьянах («Муму» и «Пахарь»), которые также могут быть прочитаны в предложенном здесь ключе.
«Муму», написанная в 1852 г., была опубликована лишь в 1854‐м, и исследователям не приходило в голову, что в контексте национализации патриотизма спонтанное решение Герасима убить собаку и его манифестированная в тексте «русскость» (красная рубаха, противопоставленная нарратором «немецким платьям» дворни) далеко не случайны. Как убедительно показала Е. Фомина, немотивированное в тексте убийство Герасимом собачки было преднамеренным и концептуальным решением Тургенева, его попыткой указать на иррациональность и непостижимость характера русского простолюдина716. Герасим убивает Муму, конечно же, не из‐за страха перед барыней, а в результате стихийного порыва не продавать ее на Крымском рынке, как он решил поначалу, но утопить рядом с Крымским бродом (выбор места в контексте войны, конечно, становится знаковым). Внезапная перемена замысла должна была создать необъяснимую загадку рокового поступка героя, и вся дальнейшая рецепция «Муму» полностью это подтверждает.
На излете войны увидела свет и повесть Григоровича «Пахарь» (1856). В письме к Н. А. Некрасову автор прямо проводил параллель между ее содержанием и политическим контекстом: «…принимая в соображение теперешнее время и всеобщее настроение умов, – думаю, что основная мысль повести многим должна прийти по сердцу <…>. Я первый раз в жизни высказываю некоторые из задушевных моих убеждений»717.
Критика безошибочно опознала в «Пахаре» черты идиллии718, а в самом тексте Григорович позаботился об указании, в каких категориях лучше всего воспринимать его произведение. Очевидно, следуя за оппозицией Шиллера, писатель противопоставляет «наивному» сельскому быту «сентиментальный» взгляд образованного горожанина, которой создает в воображении идиллические картины крестьянской жизни:
Виновата ли эта действительность, если праздность, городская скука и неведение сельского быта внушают нам мечтания о каком-то небывалом, часто совершенно идиллическом мире?.. Настроенные таким образом, мы, конечно, не находим в деревне того, чего искали719.
Основательное знакомство с реальным деревенским бытом крестьян, по мысли Григоровича, позволяет спуститься с небес на землю, а в жанровых терминах – перейти от идиллии к «поэзии действительности»:
Когда откроется перед вами картина широкого простора и на ней живой пример тяжкого труда и простой, первобытной жизни, все ваши идиллии, плод праздной фантазии, покажутся вам мелкими до ничтожества! Присмотритесь, и вы увидите, что поэзия действительности несравненно выше той, которую может создать самое пылкое воображение!..720
Пафос субъективно-авторского повествования «Пахаря» заключается в апологии сельской трудовой жизни на лоне природы. Сюжетом повести становится возвращение рассказчика из шумной и неприятной Москвы в свой опустелый фамильный дом на Оке и наблюдение за смертью старого, под 80 лет, пахаря Ивана Анисимыча, с детства знакомого автору. Описание этого путешествия отличает существенная доза националистических сентиментов, нехарактерная для русского пейзажа до «Мертвых душ» Гоголя721. Поскольку к середине 1840‐х гг. в литературе и травелогах формируется топика и язык описания именно русского пейзажа, Григорович подает проселок Московской губернии как пасторальный и типично русский, вмещающий в себя все национальные атрибуты – русское поле, простор, речь, песню:
Посмотрите-ка, посмотрите, какою частою, мелкою сетью обхватили они из конца в конец всю русскую землю: где конец им и где начало?.. Они врезались в самое сердце русской земли, и станьте только на них, станьте – они приведут вас в самые затаенные, самые сокровенные закоулки этого далеко еще не изведанного сердца.
На этих проселках и жизнь проще и душа спокойнее в своем задумчивом усыплении. Тут узнаете вы жизнь народа; тут только увидите настоящее русское поле, с тем необъятно-манящим простором, о котором так много уже слышали и так много, быть может, мечтали. Тут услышите вы впервые народную речь и настоящую русскую песню, и, головой вам ручаюсь, сладко забьется ваше сердце, если только вы любите эту песню, этот народ и эту землю!..722
Пейзажи поблизости от родного имения описываются через топос «царствующей над полями» «тишины», который через год Некрасов задействует в поэме «Тишина». Этому умиротворяющему природному состоянию противостоит никак не названная, но, можно думать, подразумеваемая по контексту война на рубежах России, глубинные сельские местности которой пока хранят покой.
Метафорика тишины распространяется в повести и на образ главного героя – умирающего пахаря Анисимыча, которого в самом начале посевной хватил удар, лишив речи. Все три последних дня герой хранит молчание, и только рассказчик, знающий биографию старика, доносит до нас его речь и жизненную философию. Она поразительно созвучна авторской: Анисимыч оказывается едва ли не одним из последних носителей идеи земледелия и ручного труда в противовес фабричному производству. Точнее говоря, Анисимыч выступал не столько против фабрик как таковых, сколько против фабричного образа жизни, который развращает крестьян, разъединяя
