Казимир Валишевский - Вокруг трона
Сын лейб-компанца императрицы Елизаветы, польского происхождения, внук по матери петровского сподвижника, жена которого, Елена Сердякова, считалась дочерью великого царя, Храповицкому легко было выбрать себе поприще службы и выдвинуться на нем; но после удачных первых шагов в армии, магистратуре и нескольких литературных попытках, он перешел, подобно Гримму, к лакейству. Тучный, страдающий одышкой, он проявлял при исполнении своих обязанностей легкость серны и изворотливость ужа. В противоположность княгине Дашковой, он был в хорошим отношениях со всеми на свете: с Потемкиным, с Орловым, с Безбородко, с Вяземским. Он прекрасно ладил с сегодняшними фаворитами и угадывал будущих. Так он вступил в дружбу с Мамоновым раньше, чем Екатерина успела заметить последнего. Отличаясь развратным нравом и грубыми вкусами, Храповицкий посещал все подозрительные притоны столицы, часто рискуя быть там убитым. Какой-то проситель, явившийся к нему однажды утром, с ужасом увидал у него на лице следы побоев, нанесенных накануне, в драке, Храповицкому им самим, когда он не подозревал, с кем имел дело. Но Храповицкий хорошо принял своего не совсем вежливого противника. Он был добрый малый. Екатерина считала его неподкупным до такой степени, что однажды соглашалась «отдать на сожжение свою руку в том, что он не берет взяток», в чем она может быть преувеличивала. Во всяком случай, он был осторожен, неутомим и исполнителен. Он напивался только тогда, когда думал, что не может потребоваться для услуг ее величества, а в случае нужды прибегал – и с таким же успехом – к энергичным мерам, употребляемым при подобных обстоятельствах Безбородко. У него не было личного мнения ни о ком и ни о чем. Его дневник не говорит нам, что Храповицкий думал о Екатерине. Может быть, совсем ничего не думал. Он довольствовался тем, что записывал каждое ее слово, каждое движение в его присутствии и умел заставить ее высказаться. Подобно Гримму, он служил «мотовилом» ее мысли. Подобно ему, он обладал даром неистощимой и тонкой лести, никогда не уставая и не утомляя других. Но дневник, который он вел потихоньку, послужил для него подводным камнем, о который разбилась его судьба. Екатерина вовсе не желала предстать пред судом потомства в таком слишком конфиденциальном освещении, и Храповицкий, выдав себя, вероятно каким-нибудь замечанием, проскользнувшим у неисправимого балагура, напрасно старался поправить дело, взяв смелостью и упорно отрекаясь от всего: императрица постепенно стала удалять его от себя и, наконец, отстранила совсем, назначив на почетный пост сенатора. Он умер в 1801 г., пережив на несколько месяцев Павла I.
Предшественником Храповицкого в должности секретаря был Козицкий, малоросс, сын священника и воспитанник Киевской духовной академии, эллинист и латинист, выдающийся ученый. При возвышении Потемкина этот сотрудник, весьма ценимый Екатериной за свою русскую корреспонденцию, сделался жертвой минутного помешательства: будучи креатурой Орловых, он счел, что для него все погибло, и перерезал себе горло. Но он выжил, и выгодная женитьба на Мясниковой, дочери паромщика, разбогатевшего на уральских рудниках, утешила его в постигшей немилости. Одна из его дочерей вышла замуж за князя Белосельского, картинная галерея которого, прозванная «буфетом» из-за мазни, собранной там, рассмешила г-жу Виже-Лебрён. Другая, дочь Козицкого, сделалась графиней Лаваль и устроила у себя в Петербурге салон, весьма ценимый французскими эмигрантами.
Графиня Браницкая имела соседом по дворцу Николая Салтыкова, дом которого содержался тоже за счет императрицы с чисто царскою роскошью: на двести тысяч в год! Салтыков значился только воспитателем великих князей Александра и Константина, но на самом деле являлся доверенным лицом Екатерины в ее распрях с Павлом и содействовал планам лишить его короны. Это не помешало Павлу назначить его впоследствии фельдмаршалом и магистром Мальтийского ордена.
Рибопьер, выступивший на сцену во время недоразумений государыни с Мамоновым, является скорее наперсником фаворита. Этот швейцарец, принадлежавший, – как показывают новейшие исследования, – к семье, эмигрировавшей из Эльзаса после отмены Нантского эдикта, имел, однако, право свободного доступа ко двору. Появившись в Петербурге в 1782 г. с поручением от Гримма – с камеями, купленными для красавца Ланского, – он добился того, что императрица назначила его заместителем престарелого Бецкого для чтения французских классиков. Представительный и веселого характера, он кроме того имел преимущество, что из его фамилии можно было составить незамысловатый каламбур «Ris, beau Pierre», а Екатерина, как нам известно, любила подобные шутки. Наконец, у него был сын, к которому императрица питала нежность и воспитывала при себе. Когда наступила вторая турецкая война, Рибопьер, подобно многим, прельстился мыслью сделать блестящую карьеру на службе великой государыни, и мы видим его в чине бригадира под стенами Измаила. Турецкая пуля положила там конец его честолюбивым мечтам. Но этим сыном, выросшим почти на коленях у Екатерины, он завещал ей семью, для которой Россия стала приемной матерью. Интересные мемуары оставлены воспитанником государыни, сделавшим честь своей воспитательнице.
Нельзя обойти молчанием барона д’Ассебурга, тоже автора мемуаров, из которых мы многое почерпнули: его специальностью было заключение браков; он исполнял должность коммивояжера, постоянно странствуя по маленьким немецким дворам, получая ежегодно четыре тысячи за труды и на путевые издержки и пользуясь шифрованной перепиской, где предполагаемые браки значились под рубрикой «произведений, готовых к печати», а императрица под названием «издателя».
Нам почти ничего неизвестно о роли, какую, помимо своих профессиональных обязанностей, играл англичанин Роджерсон, доктор Екатерины; но можно с уверенностью сказать, что роль его была немаловажная. В 1786 г. граф де Сегюр, сообщая об отъезде в Англию придворного медика, получившего отпуск на полгода, добавляет к этому известию следующее замечание: «Так как он столько же занимается политикой, как и медициной, и через его посредство, как говорят, происходят подкупы, то мне остается лишь радоваться его отъезду».
Затем следует прислуга, пользовавшаяся также большим доверием государыни: лакеи, воспитатели побочных детей, камеристки, служившие советчицами в затруднительных положениях, вызываемых периодическими переменами фаворитов. Границу вообще установить трудно: лакей Шкурин был сделан камергером; Зотов, его заместитель, говорил с императрицей таким свободным языком, держал себя так, что скорее был похож на ворчливого друга, чем на слугу; преданная Перекусихина тоже была не обыкновенная камер-фрау, но пользовалась положением как бы старшей сестры. Наряду с двором, у Екатерины, как и у Потемкина, существовал «задний двор», такой же многочисленный, и часто один захватывал права другого.
Глава 4
Двор Екатерины [139]
I. Двор Екатерины и Версальский двор. – Празднование коронации. – Царское село. – «Лягушатник». – Эрмитаж. – Роскошь и бедность. – Европа и Азия. – Содержание российского посланника. – Придворный бюджет. – Штат. – II. Этикет и одежда. – Ливреи и мундиры. – Преобразование в туалетах и прическах. – Огорчение великой княгини. – Подражание западным образцам. – Французские моды. – Утонченность, варварство и развращенность. – Успехи супругов Мандини. – Личные склонности Екатерины. – Ее любимое отдохновение. – Интимный кружок Эрмитажа. – Русские Роклор и Сен-Симон; Лев Нарышкин и Ростопчин. – Обычные развлечения. – Клоуны и акробаты. – Военное. – Государыня среди своей гвардии. – Водка. – III. Переезды двора. – Путешествие в Крым.
IЛюдовик XIV позавидовал бы своей «сестре» Екатерине, или бы «женился на ней, чтобы иметь по крайней мере хороший „выход“ ип beau lever, писал принц де Линь в 1787 г. Как мы уже знаем, у придворных корреспондентов Семирамиды часто встречаются гиперболы. Но на этот раз в своем энтузиазме, полном удивлении, любезный космополит нисколько не расходился с общим мнением всего современного мира, наперерыв прославлявшего пышность, великолепие, неподражаемый блеск нового Версаля, возникшего на туманных берегах Невы. Но значит ли это, что можно, на этом основании, вполне и во всех отношениях, доверять его оценке двора, славе которого он сам некоторое время содействовал. Конечно, нет! Глас народа может иногда быть гласом Божиим, но не всегда бывает гласом историка. В данном случае к нему надо прислушиваться с большой осторожностью.
В своем Версале Король-Солнце был преемником Франциска I и Екатерины Медичи; это совсем иное дело, чем получить в Царском Селе наследие Петра Великого. Переходя в свое новое жилище, Людовик XIV переселялся из Сен-Жермена и Фонтенебло, не считая Лувра. Сен-Жермен, Фонтенебло и Лувр Екатерины составлял маленький деревянный домик, похожи на ярмарочный фургон, где жил великий царь, и который еще теперь толпа с благоговением осматривает в Петербурге. Разница громадная. Для славы современной Семирамиды достаточно было сгладить ее до некоторой степени. Эту-то степень я и собираюсь установить на последующих страницах; и именно с этой стороны, мне кажется, беглый обзор, каким я должен ограничиться, связан с общей целью, преследуемой мной в этих очерках, и представляет серьезный исторический интерес. Со своим светом и тенью, блеском западной культуры и подкладкой азиатского варварства, утонченностью и грубостью, действительный вид двора Екатерины дает отрывочное, но верное, одновременно поучительное и полезное изображение великой работы преобразования, из которой целиком вылилась современная Россия.
