Дмитрий Перетолчин - Мировые войны и мировые элиты

Можно представить негодование лондонских и прочих «хозяев истории» по поводу сталинской не столько внешней, сколько внутренней политики. Если бы Сталин был агрессором, его бы с радостью взяли в оборот: помогли с подбором достойного соперника и кредитами на перевооружение. Но советская политика была другой, с началом войны с Финляндией, спровоцированной «Майнильским инцидентом», Лига Наций, не проявившая никакой реакции во время оккупации Австрии [63], поторопилась заклеймить СССР «агрессором» [64], несмотря на то, что конфликту предшествовало предложение перенести границу с двукратной компенсацией территорий, и то лишь после того, как летом 1939 года руководителей финской армии с целью инструктажа посетил начальник штаба сухопутных сил Германии Гальдер [27], а финляндское правительство демонстративно отклонило предложение СССР заключить договор о взаимопомощи [63]. Но самый важный итог войны подвел в марте 1940 года В. Молотов: «..Советский Союз, разбивший финскую армию и имевший полную возможность занять всю Финляндию, не пошел на это и не потребовал никакой контрибуции в возмещение своих военных расходов, как это сделала бы всякая другая держава…» [65]. Кроме того, Советский Союз обладал еще одной уникальной чертой, он стал, по выражению философа А. Панарина, «прибежищем бедных», лишавших узкую группу собственности, являясь «уникальной, не предусмотренной Западом для других народов перспективой самостоятельного прогресса и приобщения к стандартам развитости».

Те, кого Рузвельт называл «английские и германские банкиры», вне сомнений подсчитывали потери, английские в частности, от утраты в прямом смысле золотоносной Lena Goldfilds Co и сланцевых месторождений Shell, в которых государство Эстония не имело ни одного процента. Семья Ротшильдов теряла позицию за позицией либо в силу «ариизации», либо в силу «национализации», но какой бы не была интрига делящих между собой мир и его рынки глобальных элит, СССР представлял опасность и для одних, и для других. Предполагая такой конфликт элит, очевидно, что зона влияния «английских» банкиров как шагреневая кожа сузилась до размера Британской империи, и никто так не желал развернуть Гитлера на восток как могли бы желать эти в прошлом успешные представители «придворных факторов». Отсюда и родился вариант, который глава МВД США Гарольд Икес записал в своем журнале: «Англия хранила надежду на чудо, что она сможет поссорить Россию с Германией и тем самым остаться невредимой» [27]. Только самым точным словом Икеса в этой записи было «чудо». В марте 1935 года между Германией и СССР был заключен кредитный договор на 200 млн. марок, в результате связанного кредита СССР получал промышленное оборудование, необходимое для развития прежде всего ВПК. По этому и другим кредитам в нашей стране оказался целый парк немецких металлообрабатывающих станков, поставки которых в 1940 и начале 1941 года составили 6430 шт. [66] Согласитесь, что это не очень напоминает подготовку к войне, которая бы столкнула между собой «ариизацию» и «национализацию».

«…столкнуть Германию и СССР и, когда обе эти державы истекут кровью в тяжелой войне, продиктовать Европе такой мир, который был бы выгоден Великобритании. Постепенно набирая силу, эта глупая и преступная концепция достигла своего апогея после 1937 года… Из названной концепции, вдохновлявшей «кливденскую клику», вытекла политика «умиротворения» агрессоров, в первую очередь Гитлера, и ради успеха такой политики… Англия и Франция, при поддержке определенных кругов США, в 1938–1939 годах пожертвовали Австрией, Испанией, Чехословакией».

Вывод о невозможности завоевания России сделал еще Карл фон Клаузевиц, анализируя наполеоновский поход: «Россия своей кампанией 1812 г. засвидетельствовала, во-первых, что государство с большой территорией не может быть завоевано…» [10]. Аналогичное понимание Бисмарк выразил следующими словами: «Превентивная война против России — самоубийство из-за страха смерти» [67].

В 1924 году Адольф Гитлер рассуждает в своей книге «Mein Kampf»: «Уже от одного объема земли, которой владеет данный народ, в сильной степени зависит его внешняя безопасность. Чем больше та территория, которой владеет данный народ, тем сильнее его естественная защита… Большая территория все еще представляет собою известную защиту против легкомысленных нападений неприятеля, ибо этот последний знает, что успехов он может достигнуть лишь в результате очень тяжелой борьбы. Риск для нападающего настолько велик, что он прибегнет к нападению, лишь имея какие-либо чрезвычайные основания для этого». 10 марта 1938 г., беседуя с министром иностранных дел Великобритании, И. Риббентроп заметил: «…фюрер не имеет намерения использовать вновь обретенную германскую мощь для завоевательных войн». Далее резюмируя, он определил точку зрения фюрера так: «Для порабощения чужих народов не будет пролита кровь даже одного немецкого солдата…». Через месяц чехословацкий посол Я. Масарик для защиты страны предлагал главе МИД Чехословакии: «…указать немцам на опасность русского вмешательства, так как, несмотря на все заверения, Германия боится России» [63]. После чего закипела закулисная работа, задачей которой было создать те самые «чрезвычайные основания» и избавить Германию от оправданного страха:

«Когда Гитлера подталкивали на восток, у него не было двух вещей: у него не было золотовалютных резервов и у него не было оружия, золотовалютные резервы ему обеспечила Австрия, ну а военно-промышленный комплекс ему подарили в виде Чехословакии. И была еще одна задумка хитромудрых англосаксов: взяв Чехословакию, Гитлер выходил на советскую границу…» [68].

Примерно такое же мнение высказал начальник французского генштаба М. Гамелен в начале сентября 1938 года: «…своим местоположением Чехословакия действительно является препятствием для планов германской экспансии на Востоке… для «Drang nach Osten». Оккупация Германией Богемии и Моравии привела бы к весьма значительному увеличению германского военного потенциала… подготовило бы Германию к захвату сельскохозяйственных и промышленных богатств Венгрии и Румынии» [63].

Как пишет Клайн Бертон о Германии 1930-х годов: «Общая картина немецкой военной экономики не похожа на экономику страны, нацеленной на тотальную войну. Это скорее экономика, мобилизованная для ведения сравнительно малых и локализованных войн» [1]. Аналогичного мнения придерживались американские исследователи германской военной экономики Дж. Гэлбрейт, П. Бэрон, Дж. Кейвин, Э. Деннис: «Германия слишком поздно начала перевод своей экономики на военные рельсы». К 1939 году четырехлетний план по горюче-смазочным материалам выполнен лишь на 60 %, производство нефтепродуктов в предвоенный год не покрывало даже 40 % потребности. К августу 1939 года запасы авиационного бензина покрывали потребность лишь на 4,8 месяца, моторного топлива — на 3,5 месяца, дизельного топлива на 4,9 месяца. Общий вес боекомплекта соединений, выделенных для нападения на СССР, исчислялся на 22 июня 1941 г. в 91 тыс. тонн, почти столько же было израсходовано за всю войну против Франции. Только за первые шесть месяцев войны против СССР расход боеприпасов сухопутными войсками составил 583 341 тонн.

«Военно-экономическое положение Германии плохое, хуже, чем оно было в 1917–1918 г. Продолжительную войну Германия не сможет вести также и по этой причине. Следовательно, Германия при ее нынешнем военном, военно-политическом и военно-экономическом положении не может подвергнуть себя опасности длительной войны. А европейская война нашими противниками с самого начала планируется как продолжительная и с таким расчетом она и будет вестись» [10].

Крупномасштабные военные действия на европейской части континента планировались только в 1943 году. Главнокомандующий фельдмаршал Кейтель узнал о планах нападения на СССР в марте 1941 года и будучи с ними не согласен, подал прошение об отставке. Против также выступили будущий командующий группой армий «Север» фельдмаршал Лееб, будущий командующий группой армий «Центр» фельдмаршал Бок и начальник экономического управления вермахта генерал-лейтенант Г. Томас [41], который скептически оценивал «способность Германии выстоять в случае новой мировой войны» еще в 1938 году [52]. То есть самоубийственность вторжения в СССР была очевидна и военному окружению фюрера. Даже в архивах I.G. Farben был обнаружен «Гаагский меморандум», описывающий схемы защиты патентов и акций концерна на случай поражения, на полях которого ответственный за легализацию поглощений Август фон Книрим (August von Knieriem) написал: «Это послевоенный камуфляж» [6]. Тогда что могло толкнуть уже «сытого» Гитлера на фактическое самоубийство, шаг, названный Муссолини грубейшей ошибкой [69], очевидность которой была понятна фюреру еще в 1924 году?