Лев Колодный - Сердце на палитре - Художник Зураб Церетели
Вот на этой некогда пролетарской окраине у плотника Михаила Лужкова 21 сентября 1936 года родился сын Юрий. По советским анкетам на вопрос о социальном происхождении он с полным правом мог ответить "из рабочих". Не только отец, но и мать тянула лямку гегемона. Пока муж воевал на фронте, как любили выражаться советские публицисты, она "несла трудовую вахту" у огнедышащего котла кочегарки. Когда после войны из горячих цехов слабый пол удалили, дежурила у холодильной установки, где разило аммиаком, отпугнувшим любознательного сына от рабочего места «матушки». Ее сентенции порой цитируются публично на Тверской, 13, на заседании правительства города, которые ведет сын плотника и кочегара.
В год рождения Юрия Лужкова в СССР началась тотальная борьба со шпионами, поэтому перестали издаваться информативные справочники "Вся Москва". Вышла взамен него "краткая адресно-справочная книга" без сведений о заводах и фабриках, адресов пожарных частей, признанных военными объектами. Родильные дома не засекретили, поэтому из книги узнаешь, что родильный дом района, где жила семья плотника Лужкова, находился на Павелецкой набережной, 6. Отсюда на руках принес домой сына отец, занимавший комнату в бараке, сломанном после войны.
Не рано ли я привожу сведения, интересующие обычно биографов знаменитостей и краеведов. Нет, не рано. Не будь Лужкова, по-другому бы сложилась судьба и героя моей книги. Впервые после Октябрьской революции "отцом города", премьером правительства, мэром Москвы, стал коренной москвич. Он полюбил Москву, живя в бараке. Это чувство родилось вдали от ампирных особняков и храмов, вне пределов Садового кольца и воспетых поэтами дворов Арбата, где и бесчувственный встрепенется. Трудно полюбить Москву в хулиганском дворе, где каждый норовит показать силу и удаль, прыгая с берега через торчащие со дна сваи, гоняясь на коньках за машинами, поджигая порох из трофейных снарядов. Трудно полюбить Москву, живя вшестером в одной комнате барака, без газа и канализации, без воды, за которой приходилось ходить с ведром. Без сытной еды, которую в голод заменяла белая глина. Эта негаснущая в душе любовь придает силы с утра до ночи колесить по Москве, поднимать людей и стены домов, приходить на помощь другим городам, Черноморскому флоту, возрождать разрушенные храмы.
Что побудило этого человека в годы депрессии начать строить такой большой храм? Неужели он не страшился опозориться еще раз на том самом месте, где так легко дважды в ХIХ и ХХ веке разрушали храмы. И где так трудно строить. Три царствования минуло, прежде чем обет, данный Александром I, смогли реализовать при Николае I и Александре II, освятив собор при Александре III. Большевики совсем оплошали здесь, вместо разрекламированного Дворца Советов со статуей Ленина под облаками, построили бассейн, "самый большой в Европе".
Что мне ответил Лужков?
— Видеть перед глазами яму с лужей, терпеть нарыв на теле, этот градостроительный провал, было нетерпимо. Поэтому в долгосрочный план Москвы был вписан пункт о воссоздании храма. Поначалу все происходило в тлеющем режиме. Но, увидев принципиальную вещь, узнав, что в недрах таится брошенный прочный фундамент недостроенного дворца, завелся. Из тлеющего режима перешел в режим горения.
Такого рода дело начал с азарта, без полного представления о том, с чем все связано, и, только углубившись в недра, пришлось находить решения бесчисленным проблемам. Банкиры обещали поддержку, если дело не затянется, как в прошлом, на сорок лет. Президент дал добро при условии, что не последует нагрузки на федеральный бюджет. Патриарх, поразмыслив, благословил.
…На церемонии открытия "Охотного ряда" Юрий Лужков, как мы знаем, заявил, что московские строители блестяще реализовали идею президента Ельцина. Это, конечно, было тогда явным преувеличением его роли. Ничего, кроме похвалы первоначального "гениального проекта" и его автора, за президентом не значилось, если не считать посещения котлована по случаю выемки последнего ковша земли. На строительной площадке Храма президент не побывал ни разу, даже когда проходили церемонии с участием патриарха Алексия II. И ничего не сделал для реализации проекта. Решение о возрождении Храма подписал Лужков, никто его к этому не побуждал и не принуждал. Он осознанно и добровольно взвалил на свои плечи всю ответственность за тяжкое дело, не имевшее прецедентов. Никто прежде не восстанавливал столь крупное здание, способное вместить десять тысяч человек под своими сводами, не считая столько же молящихся в подземном храме.
Публицист Владимир Солоухин писал, что точно так же, как взрыв Храма явился апогеем и символом разрушения и насилия, высшей степенью унижения русского народа, точно так же его возрождение на старом месте явится возрождением, воскресением России.
На Рождество 1996 года укладывали последний кирпич и освящали отлитые в Москве колокола. Перед новым годом Лужков и Церетели приехали на строительную площадку, чтобы послушать звоны. Они тогда висели над землей. Было хорошо видно, что исполнены они по образу и подобию тех, что висели на звонницах Храма. Их отлили с теми же ликами святых и с теми же надписями, старыми и новыми, сочиненными в патриархии. Колокола заиграли давно не слышанную здесь божественную музыку. Строители на морозе молча внимали, как звонари били в большие и малые звоны по всем правилам колокольного искусства. Слушали и наслаждались боем колоколов мэр Москвы и будущий главный художник Храма. Древняя музыка звучала как богатырская симфония во славу тех, кто нашел мужество возродить главный храм России, варварски уничтоженный в декабре 1931 года, когда еще не родились ни Юрий Лужков, ни Зураб Церетели.
Тогда в "пролетарской Москве" радовались безмерно:
"Еще не так давно здесь стояло грузное нелепое здание храма Христа Спасителя. Как громадная чернильница с блестящей на солнце золотой крышкой купола, высилось оно над Москвой-рекой рядом с Кремлем у самого сердца столицы.
Похож был храм на гриб большой, толстый, ядовитый гриб, выросший над старой Москвой".
Много подобных слов осталось на страницах советских изданий, вышедших после взрыва храма, произведенного по приказу Сталина. Перед взрывом через врата храма красноармейцы выволакивали большие иконы, тащили с петлями на шее фигуры святых. Крушили статуи, барельефы, порфирные колонны. Как в шахте дробили твердь камня отбойными молотками. Со стен сдирали картины кисти Сурикова, Маковского, Прянишникова…
"Скоро здесь, где торчал храм-кубышка,
Засверкает, радуя наши сердца,
Всемирно-пролетарская вышка
Советского чуда-дворца".
Так партия большевиков Сталина на месте самого большого православного храма в честь Иисуса, разрушив его до основания, строила "наш новый мир", коммунистический храм во имя Ильича.
"На земном шаре не будет здания, равного ему по величию. Над ним высоко над крышей дворца, паря над всей Москвой, над всеми ее домами и фабричными трубами, стоит гигантская 70-метровая фигура Ленина — вождя мирового пролетариата".
Дворец Советов становился пьедесталом памятника Ленину, высоту которого позднее в проектах подняли до ста метров!
"Камень на камень,
Кирпич на кирпич,
Умер наш Ленин
Владимир Ильич".
Эти строчки, заученные в детском саду, я вспомнил, когда мэру Москвы строители докладывали о брусчатке, мраморе, кирпиче, материях грубых и зримых, и об атрибутах духовных: алтаре, крестах, колоколах. За окном представал громадный собор, поднявшийся на стометровую высоту. Несмотря на это, трудно было поверить, что собор — свершившийся факт.
Всего за один год, не за двадцать лет, как в ХIХ веке, удалось сомкнуть своды собора, уложив 180 тысяч тонн монолитного бетона, миллионы кирпичей, способных выдержать нагрузку от 150 до 200 килограммов на квадратный сантиметр. Розовые бруски, которые день и ночь дружно мостили вручную каменщики, как в стихах о вожде про "кирпич на кирпич", замуровали химеру сатанизма. Храм становился не только знаком возрождения России, но и символом краха идей вождя. Никогда больше статуе Ленина не возвышаться над Москвой.
Даже будучи оголенным, без живописи и скульптуры, до прихода художников во главе с Церетели, Храм поражал величием, слитностью с Кремлем, центром Москвы. Стало хорошо видно, что соборы на Боровицком холме и Храм созданы в одном стиле. Константин Тон повторил то, что делали итальянцы, строившие церкви в Кремле по канонам православия. Видишь и то, как несправедливы были бородатые демократы ХIХ века, вымещавшие на зодчем ненависть к монархам только потому, что он "придворный архитектор". Царь поручал именно этому обрусевшему немцу самые важные государственные заказы: Большой дворец в Кремле, Храм, первый вокзал города. А в наш век мэр Москвы отдавал предпочтение Церетели, которого считали "придворным художником".
