Екатерина Монусова - История Крестовых походов
Беглеца отправили в Ригу. После долгой беседы с ним магистр Винно фон Рорбах снял-таки обвинение в дезертирстве. Стало быть, жалобы молодого человека показались ему не лишенными оснований. А вот что дальше делать – магистр не знал. Слишком серьезны были обвинения – начни их расследовать, и придется весь орден привлечь к ответу! В общем, дело решили замять. И замяли бы – но не таков был наш рыцарь. Он посчитал, что, потворствуя грабителям и убийцам, Винно порочит саму Пресвятую Деву. Он, как правоверный христианин, не в силах был с этим мириться! И Вигберт задумал кровавую месть. Однажды, когда братья отправились на богослужение, он передал магистру фон Рорбаху и главному священнику Рижского замка Иоанну, что хочет открыть им страшную тайну. Мол, узнал он ее случайно в Венденском замке, и от этой информации зависит судьба всего ордена. Магистр и святой отец тут же направились в келью рыцаря. Едва за ними затворилась дверь, Вигберт выхватил секиру, которую всегда носил с собой, – и в мгновение ока главу меченосцев постигла участь несчастного Берлиоза. Вторым ударом рыцарь покончил с Иоанном.
Поэтический взгляд Александра Бестужева увидел эту сцену несколько по-другому. Его Серрат сам пробирается в комнату магистра, чтобы совершить месть. Под покровом ночи бросается он в крепостной ров и гребет что есть силы, пытаясь уйти от преследовавшей его стражи…
«Но рыцарь выплыл и, вонзая кинжал в пазы, уже взбирается на стену, лепится по неровностям камней, и вот висит под верхним поясом. Силы ему изменяют, нога скользит, еще миг – и он оборвется; но он уже наверху.
Проснись, Рорбах, или час твой близок! Ужели не слышишь крика ласточки над окном твоим, не слышишь граяния ворон, тучей поднявшихся с башен замка?
Нет! пагубный сон теснит магистра в объятиях. Оконницы вырваны с петель, холодный воздух свевает пыль с завесы, и пламя лампады трепещет, шаги убийцы звучат, – но он спит, и железная перчатка Вигберта упала на плечо его прежде, чем открыл он глаза свои; открыл – и веки, будто свинцовые, снова закрылись. В волнении ужаса и надежды ему кажется бледное лицо Серрата будто в сновидении или в мечте; но зловещий голос, как звук судной трубы, возбудил и омертвил его разом.
– Мщение и смерть магистру! – прогремел Серрат, стаскивая его с постели. – Смерть, достойная жизни! Напрасно блуждаешь ты взорами окрест – помощь далека от тебя, как от меня сострадание. Отчего ж трепещешь ты, подлый обидчик, воин среди поселян, бесстрашный с своим капелланом? Для чего пресмыкаешься, гордец, перед врагом презренным? Меня не смягчат твои просьбы, не поколеблют угрозы – ты не вымолишь прощения! Да и стоит ли его тот, кто дважды лишил меня чести, а детей моих – доброго имени. Пусть я умру на плахе убийцею; зато щит мой не задернется бесчестным флером на турнирах и мой сын, не краснея за трусость отца, поднимет наличник для получения награды. Ты презрел вызов мой, не хотел честно преломить копья с обиженным – узнай же, как платит за обиды Серрат!
С сим словом ринулся он на магистра; но отчаяние зажгло в нем мужество, и ужасный вопль огласил своды. Смело схватил он грозящее лезвие и сдавил Серрата мощными руками. Цепенея от ярости, грудь на груди смертельного врага, рыцари душат друг друга. Месть воспламеняет Вигберта, страх смерти сугубит силы магистра – они крутятся, скользят и падают оба! Идут, идут спасители – оружие гремит, крики их раздаются по коридорам; с треском упали двери, воины магистра с мечами и факелами ворвались в комнату… но уже поздно! Кровь Рорбаха оросила помост – преступление свершилось!..»
Рассказывают, что рыцарю все же удалось покинуть келью и забежать в замковую церковь – возможно, он надеялся, что Пресвятая Дева, во имя которой он исполнил свой страшный приговор, защитит его… Но братья навалились и выволокли убийцу из храма. Очень скоро суд приговорит его к ужасной казни – колесованию. Последнее, что услышит Вигберт перед смертью, будет хруст его собственных костей…
Впрочем, довольно «страшилок». Поговорим о прекрасном – ибо край, в котором кипели столь нешуточные страсти, вполне заслуживает самых изысканных и возвышенных слов…
Долгая дорога в дюнах
…Задолго до прихода «псов-рыцарей» в недрах земли, которую станут называть Пруссией, жили-были маленькие бородатые человечки – барздуки. Иногда они вылезали на поверхность и раскидывали под кудрявой бузиной скатерть-самобранку. Сами собой появлялись на ней мягкий хлеб да веселое хмельное пиво. Край этот носил тогда имя Самбия – что означает на давно уже мертвом языке не то «община», не то «братство», не то – «простой народ»…
Первые представители «простого народа» появились здесь еще в III тысячелетии до нашей эры. И то понятно, благодатный был край: леса, в которых зверья без счета, песчаные косы, уходящие в море… Опусти в него корзину – и она тут же заполнится сельдью, угрями, осетрами да семгой. Последней ловилось столько, что ее разрешено было продавать лишь дважды в неделю, чтобы не сбивать цену. Говорят, однажды (когда на этих берегах уже «прописались» тевтонцы) вместе с семгой в рыбацкую сеть попался водяной в одежде епископа. Взглянуть на диво дивное собрались рыцари со всей округи. Морской епископ ничего не ел – и тлел на глазах. Через пару дней его решили отпустить в море. Водяной перекрестился, низко поклонился и ушел на дно…
…Давным-давно жители этих мест были совсем не похожи на современных прибалтов. Темноволосые смуглые арии, благородные воины добрались сюда из северной Индии и Ирана. Мастерски лепили они сосуды из глины, украшая их оттисками витых шнуров. Причудливые орнаменты стерегли содержимое горшков от злых сил… А еще, как и пруссы, арии поклонялись богу молний. Звался он у них Индрой, и символом бога был огромный дуб, растущий на вершине холма…
Потом сюда пришли кельты. С той поры представители местных племен стали носить гривны – тяжелые шейные украшения, которые кельты называли «торквес». Их надевали лишь по особым случаям, каковых выпадало два-три раза за всю жизнь…
Однажды облаченные в торквес самбы отправились к вещим воинам Брутену и Видевуту с просьбой возглавить их народ. Видевут стал королем, Брутен – наместником богов, властелином живых душ. Время от времени Брутен или Криве-Кривайтис (так его стали называть соплеменники) созывал подданных на священную гору к бессмертному дубу. Прямо к звездам взметались искры жертвенного костра. Через него бросали куски мяса только что заколотого козла. Пока мясо жарилось – каялись в грехах да лупцевали друг друга что есть мочи. А потом пировали, потягивая священные напитки – молоко и мед…
После боевой вылазки место козла занимал плененный враг. Вайделоты, хранители огня, сжигали его дотла – вместе с конем и воинским снаряжением. На том же костре обращалась в пепел и треть захваченной добычи. Ополчение самих пруссов было вооружено, в основном, дубинами. Они свято верили, что оружие им ни к чему, ибо боги не допустят их поражения. И до поры до времени боги им помогали – юный вояка Потримптс, покровитель молний Пэркунис, седобородый хозяин смерти Патолс. И невдомек им было, что после распятия и воскресения Христа прошло уже более тысячи лет… Жители Самбии по-прежнему обожествляли таинственную силу природы – землю и солнце, гром и огонь, цветущую липу и даже безобразных жаб. Еще бы – ведь они твердо знали, что после смерти непременно воплотятся в одно из этих существ…
Последний языческий ритуал, который зафиксировали хроники, состоялся аж в 1520 году. Тогда к берегам давно уже христианской Пруссии направлялись корабли из Польши, которая вела перманентные боевые действия с крестоносцами. Не желая новой схватки, народ всем миром отправился к колдуну Вальтину Суплиту. Тот потребовал привести к нему быка да прикатить бочку пива. Целую ночь в присутствии мужчин он жег внутренности и кости жертвенного животного, отчаянно жестикулируя и читая молитвы. А утром суда поляков неожиданно развернулись и отправились домой – по какой-то необъяснимой причине эти берега показались им сущим адом на земле.
Разумеется, на самом деле это было далеко не так. Особое северное очарование Прибалтики и сейчас пленяет наше воображение. Как и застывшая древняя смола – янтарь, который добывали здесь с незапамятных времен. Желтые кругляши самбам выносило море. Долгое время «глэзум», как они их называли, россыпями валялся на берегу – пока красоту камня не оценили римляне. Они-то и проложили великий Янтарный путь в древнюю Самбию – и нарекли ее поэтическим именем Глэзария… При Нероне в столицу империи было доставлено столько морского самоцвета, что вся арена Колизея была выложена им. Боевое снаряжение гладиаторов и даже носилки, на которых уносили убитых, – все было янтарным. Сами самбы поначалу из янтаря ничего не мастерили. Просто собирали, относили на рынок и с удивлением обнаруживали, что за него дают неплохую цену. Торговля шла настолько успешно, что сведения о поселениях древних пруссов даже попали в сочинения арабского географа Идриси. Он называл это место Гинтийар, от «гинтарс» – янтарь: «Большой, цветущий город, находящийся на вершине неприступной горы, где жители укрепились от нападения викингов…»
