Полис, логос, космос. Мир глазами эллина - Игорь Евгеньевич Суриков
Наверное, сразу нужно оговорить во избежание возможных недоразумений: у античных эллинов, разумеется, еще не было фотографии. Равно как не было у них и телефонов, микроскопов и других подобного рода устройств. Почему же эти входящие в современную интернациональную лексику слова – греческого происхождения? А это действительно так: если переводить дословно, телефон – «далекий голос», микроскоп – «мелкое зрение» и т. д.
Все эти слова искусственно сочинены учеными, изобретавшими соответствующие приборы, и составлены из корней именно древнегреческого языка. Такова уж была традиция, сложившаяся в Европе Нового времени. Так поступали из уважения к античной науке, предвосхитившей последующую европейскую.
Но вернемся к «эросу». Слово это означает любовь – но не всякую. В русском языке «любовь» практически не имеет синонимов. В древнегреческом же существовал целый ряд существительных, выражавших это понятие, но не вполне совпадавших по значению: каждое имело свой особый оттенок.
Так, «эрос» – любовь как страстное влечение. А существовали еще филия – любовь-привязанность, не столь бурная, но более прочная и постоянная, похожая на дружбу; сторге – любовь-уважение, например, к родителям; гимерос – легкая влюбленность, ни к чему особо не обязывающая; потос – любовь-тоска к чему-то, чего не имеешь, чувство даже более интенсивное, чем «эрос». Позже остальных становится широко употребительным слово агапе, означавшее любовь духовную. Именно этот термин приняло на вооружение возникшее христианство, когда потребовалось выразить совершенно новое чувство – христианскую любовь людей к Богу и Бога к людям, а также любовь к ближнему. Когда мы в русских переводах Нового Завета встречаем упоминания любви (например, «Бог есть любовь»), будем уверены, что в оригинале стоит именно «агапе», а не «эрос» и не какое-нибудь другое слово.
И все эти довольно различные между собой чувства, перечисленные в предыдущем абзаце, на русском языке приходится передавать одинаково – «любовь». Вообще возникают немалые трудности при переводе с языка более богатого по словарному запасу на более бедный. При этом русский – еще один из самых богатых лексически языков мира; он изобилует синонимами, отражающими тонкие оттенки понятий. Но с древнегреческим в этом отношении даже и наш язык сравниться не может.
Отметим еще, что в древнегреческом языке особенно обширная и разветвленная синонимика связана, помимо любви, еще с несколькими сферами бытия. А именно – с понятиями «говорить», «видеть» и «познавать». Такие экскурсы в тематику, казалось бы, чисто лингвистическую на самом деле тоже способны много сказать о мировоззрении и мироощущении античных эллинов, о том, что для них было особенно важно в жизни.
Мораль и право: «принцип маятника»
Некоторые моральные нормы, общераспространенные в Древней Греции, могут показаться нам необычными и даже странными. Например, для нас, воспитанных в условиях христианской по своим корням культуры, представляется вполне естественным, что зло не следует делать ни в каком случае, никому и никогда. Надлежит творить добро. Совсем иначе смотрели на это греки. По их мнению, добро нужно делать только друзьям, а врагам, напротив, причинять как можно больше зла[266].
Это считалось само собой разумеющимся и на протяжении веков не подвергалось никакому сомнению. Вот, например, слова одного из самых тонких и просвещенных мыслителей архаической эпохи – поэта Солона, который просит богов о том,
…чтобы сладостен был я друзьям, горек – вражьему сердцу,
И, чтимый другом своим, был бы грозой я врагу[267].
А вот та же мысль, высказанная в прозе оратором Лисием, жившим на двести лет позже Солона: «Так уж заведено, думается мне, чтобы врагам делать зло, а друзьям добро»[268]. Перед нами – одно из «общих мест» древнегреческого мировоззрения.
В приведенных цитатах имеется в виду не «общественный враг», враг государства. Понятно, что, скажем, к неприятелю на войне даже и нынешняя этика предписывает относиться «по-вражески». Нет, речь идет именно о личных врагах. Их наличие представлялось необходимым. Вражда считалась таким же элементом бытия, как дружба.
По нашим представлениям, хороший человек в идеале вообще не должен иметь врагов. Для эллина, напротив, у достойного человека обязательно должны быть не только друзья, но и враги: без них жизнь не будет полноценной[269]. И продемонстрировать свою вражду к кому-либо – вовсе не признак низости или скверного характера. В этом, наоборот, есть своего рода достоинство.
В частности, выступая обвинителем на судебном процессе, требовалось рассказать о своей вражде к обвиняемому[270]. И для нас это тоже в высшей степени непривычно: казалось бы, логичнее, чтобы обвинитель, даже если он действительно питает такую вражду, умолчал о ней, подчеркнул, что он свободен от любых личных чувств. Иначе его сочтут пристрастным и необъективным, и он вряд ли выиграет дело. А у греческих судей возникали серьезные вопросы к обвинителю как раз в том случае, если он возбуждал дело, не подвигнутый к этому никакими причинами личного характера. Вопрос заключался в следующем: зачем же он судится, если обвиняемый его ничем лично не обидел? Может быть, он – сикофант и хочет чем-нибудь поживиться от процесса?
Тут нужно пояснить, кто такие сикофанты. Весьма распространенными фигурами в демократических Афинах стали эти профессиональные доносчики, сделавшие шантаж своим ремеслом. Сикофант действовал так: приходил к какому-нибудь состоятельному гражданину и вымогал у него взятку, угрожая в случае отказа возбудить против него судебный иск, хотя бы по заведомо ложному обвинению. Богач начинал размышлять: «Если я ему не заплачу, он действительно подаст на меня в суд. Процесс я, скорее всего, проиграю. Во-первых, доносчик поднаторел в судебном крючкотворстве. Во-вторых, я состоятелен, а большинство присяжных – бедняки; понятно, что они будут не на моей стороне, хоть я и не совершал никакого преступления. Так не лучше ли откупиться?» Сикофант торжествовал.
Характерно, что за всю историю греческого полисного мира в судебной системе так и не сложился институт государственных обвинителей, прокуроров. Обвинение – даже если это было обвинение в серьезном государственном преступлении, как измена, дезертирство, фальшивомонетничество и т. п. – всегда предъявлялось только частным лицом. В Афинах со времен Солона по большинству дел любой желающий гражданин мог взять на себя функции обвинителя, подав иск в суд. Но если он проигрывал дело, не умел аргументированно доказать виновность ответчика, то мог
