Сотворение мифа - Сергей Эдуардович Цветков
Однажды, перед Пасхой, Шлёцер предупредительно снабдил русских студентов православными богослужебными книгами, чтобы они могли совершить литургию. Наутро молодые люди всей гурьбой двинулись на дом к Шлёцеру христосоваться. Один из них вспоминал: «Почтенный старик принял нас с очевидным удовольствием и уверил, что ему всегда было интересно и мило всё русское, и благодарил, что мы напомнили ему этот обычай».
О России, русской истории и русской литературе Шлёцер мог говорить часами. Александр Иванович Тургенев, сын директора Московского университета, занёс в свой дневник 19 июля 1803 года: «Ввечеру целый час проговорил с Шлёцером и — о чём же? О Ломоносове и Карамзине. Он первого читал почти всего; теперь и последнего читает; и отдавая всю справедливость величественному, сильному слогу Ломоносова, не может он не признаться, что и Карамзина слог в своём роде должен был сделать эпоху в России. <…> Вы можете себе представить, как мне, любящему столько свою отечественную литературу, приятно было слушать суждения о главнейших эпохах её от просвещённого иностранца, который судит не поверхностно, но основываясь на собственном большом чтении русских книг, особливо Ломоносова, коего он при богатой помощи гёттингенской библиотеки прочёл почти всего».
На своих лекциях Шлёцер тоже нередко принимал такой тон, как будто русский патриот беседует со своими земляками. В 1803 году, 15 мая, согласно записи в дневнике Тургенева, «Шлёцер в статистической своей лекции поздравил русских с завтрашним днём, в который минет сто лет, как основан Санкт-Петербург». В другой раз «Шлёцер, говоря о ходе просвещения в Европе, упомянул и о России. Давно ли, говорил он, она начала озаряться лучами его? Давно ли Пётр I сорвал завесу, закрывающую Север от южной Европы? и давно ли Елизавета, недостойная дщерь его, предрассудками своими, бездейственностью угрожала снова изгнанием скромных Муз из областей своих? И теперь, напротив — какая деятельность в государе рассаждать науки, какое рвение в дворянах соответствовать его благодетельным намерениям! „Смотрите“! — вскричал Шлёцер, указывая на усаженную русскими лавку: „вот тому доказательство“!»
А вот его оценка текущих событий, сохранённая тем же Тургеневым: «Между тем, как необузданная Франция предписывает законы почти всей Европе, пусть осмелится она хоть малейшую нанести обиду всемогущей, но не употребляющей во зло своего могущества России, и нарушительница всеобщего покоя претерпит должное наказание… Они одни только держат равновесие в Европе. Та и другая сильны; но могущество одной благословляют, а другой проклинают».
Родителям в Москву Тургенев писал: «Шлёцер мне отменно полюбился за свой образ преподавания и за то, что он любит Россию и говорит о ней с такою похвалой и с таким жаром, как бы самый ревностный сын моего отечества».
По окончании последней лекции Шлёцера в осенний семестр 1803 года русские слушатели устраивают профессору бурную овацию и выкрикивают здравицы.
Трогательным свидетельством преклонения русской молодёжи перед личностью Шлёцера остался поступок четверых русских студентов, которые весной 1805 года отправились в поездку по южной Германии и, проезжая через Нюрнберг в Мюнхен, нарочно сделали большой крюк, поскольку «почли за священный долг» совершить паломничество «на родину почтенного Шлёцера», в Кирхберг[174]. «Место прекрасное… — вспоминал участник этой поездки, Алексей Гусятников. — Замок лежит на прекрутом берегу реки, за которой превысокая гора отделана англинским садом. Мы туда пошли пить шампанское и при всходе на вершину встретили хоровод прекрасных девушек. Казалось, что все обстоятельства так состроились, чтоб сей вечер сделать для нас романическим. Возвратившись домой, мы отыскали в городе пастора той деревушки, где Шлёцеров отец был его предшественником и где Шлёцер сам родился. Он нас повёл к себе за город, показал нам свой старинный дом, который с тех пор ещё не перестроен, и мы выписали из церковной книги отметку о рождении нашего историка».
На одной из колонн пасторского дома молодые люди оставили надпись, обнаруженную в 1820-х годах сыном историка, Христианом Шлёцером: «Здесь четверо добрых русских пили за здоровье Шлёцера, который родился в Кирхберге, вот уже шестьдесят лет тому назад, и прославлен анналами историческими, в особенности же — для россиян»[175].
Между тем «Нестор» мало-помалу получает признание — научное, читательское, официальное. Один из экземпляров книги в 1803 году попадает в руки Александра I. В начале мая счастливый автор читает именной рескрипт русского государя, где говорится, что Шлёцер «приобрёл право на благодарность его народа». «Слабыми знаками уважения к трудам» (faible marque de son estime[176]) учёного критика были приложенные к рескрипту бриллиантовый перстень, медальон для Каролины-Фредерики, которая сопроводила подаренный экземпляр книги своей вышивкой, а также пожалованный позднее орден Св. Владимира 4-й степени и соединённое с ним личное дворянство (Шлёцер затем выхлопочет потомственное дворянство для себя и своих детей). По просьбе Шлёцера в его гербе было помещено изображение монаха в одеянии иноков Киево-Печерского монастыря и развёрнутой книги с надписью на обложке: «Нестор»; девиз под щитом гласил (по-русски): «Лета вечная помянух» (из Псалма 76:5)[177].
Имя Нестора станет фамильным в роду Шлёцера — его будут носить два его внука.
Престарелого учёного обуревает прилив новых сил и надежд. В письме к сенатору и министру коммерции графу Николаю Петровичу Румянцеву (1754–1826) от 6 августа 1803 года он предлагает увековечить царствование Александра I выпуском «полного и научно обставленного издания древних летописей». Его идея встречает высочайшее одобрение. При Московском университете создаётся первое в России научное общество — Общество истории и древностей российских (ОИДР). Среди его членов — Николай Михайлович Карамзин, который 31 октября 1803 года возведён в звание русского историографа с жалованьем 2000 рублей в год.
Не видя своего имени во главе нового общества, Шлёцер по обыкновению чувствует уколы научной ревности и с иронией ворчит: «Слышу я, что в Москве заводится Историческое общество; слышу, что есть уже и историограф». Слухи о его недовольстве достигают Москвы, но на них не обращают внимания. Тургенев шутливо пишет одному из своих друзей: «Шлёцер думает, что только и свету, что у него под окошком, а, право, и у Карамзина светло» (А. С. Кайсарову, январь 1805). В марте 1804 года Общество откроет свои заседания. Касательно издания летописи положено будет следующее: «Летописец Несторов, яко отца всех российских летописей и историй, назначается первый к изданию, приняв в помощь критические замечания славного
