Сергей Хрущев - Никита Хрущев
Мое дело мы обсудили за чашкой чая. Разговор оставил ощущение нерешительности и неконструктивности.
Договорились, что надо подождать решения наверху. Беседа завершалась, и я нерешительно промолвил, что вот тут еще я и сам кое-что написал. Порывшись в сумке, я достал объемистую пачку рукописи. Я еще не успел ее перепечатать, страницы топорщились во все стороны. Григорий Яковлевич поглядел на меня с испугом. Я вспомнил недавнюю посетительницу и, вздохнув, засунул сверток назад в сумку.
- Это я так... Может быть, когда-нибудь в будущем... - выдавил я.
- Конечно, конечно, - заторопился Бакланов.
Через несколько дней, созвонившись со Смирновым, звали его Костя, я направился в "Огонек".
Если в "Знамя" мог зайти любой, то тут потребовалось выписывать пропуск, чувствовалось, что журнал не литературный, а политический.
После недолгого разговора Смирнов увлек меня к Гущину, первому заместителю главного.
- Его зовут Лев Никитич. Он здесь все решает, - наставлял меня Костя.
Мы уже входили в дверь кабинета, но я успел шепнуть:
- А Коротич?
- Коротич тоже, - закивал головой Костя.
Вышедший навстречу молодой еще человек весь лучился благожелательностью. Уселись вокруг большого стола. После короткой паузы Лев Никитич стал излагать свои мысли о возможности публикации воспоминаний моего отца. Говорил он четко, не рассусоливая, чувствовалось, что он не только знает, чего хочет, но знает, как этого добиться. Его позиция вкратце сводилась к следующему: "Если есть что печатать, давайте печатать. Когда запретят, тогда и будем спрашивать разрешения".
Если дряблость предыдущей встречи меня донельзя расстроила, то напор нынешней несколько испугал.
Ситуация разрядилась сама собой: дверь раскрылась, и в комнату вкатился Коротич. Весь он состоял как бы из кругляшков, с лукавой улыбкой на шарике головы.
Оглядев всех, он спросил: "Что вы здесь делаете?" Так, как будто ничего не знал, заглянул сюда совершенно случайно.
Гущин изложил ему суть дела.
- С мемуарами Никиты Сергеевича ничего не выйдет. Есть решение ЦК, правда, из застойных лет, от 1973 года, о том, что воспоминания высших руководителей публикуются только с разрешения Секретариата ЦК. Никто нас не выпустит, нечего и пытаться... - подытожил он.
Гущин кивнул, Смирнов открыл рот, подумал и осторожно прикрыл его. Улыбка так ни на минуту и не сошла с лица Коротича. Он снова повернулся ко мне: "Вот если бы у вас было что-нибудь свое?"
Костя сделал стойку: пока мы дожидались Гущина, я успел рассказать ему о моих записках. Я полез в сумку за бумажками. Честно говоря, я почти был уверен, что рассказ о смещении отца опубликовать значительно труднее, чем его мемуары.
- Вот, например, рассказ об отставке в 1964 году. Только не знаю, хватит ли у вас решимости?.. - подзавел я своих собеседников.
Они "завелись", что называется, с полуоборота. Едва взглянув на протянутую мною пачку листов, Коротич бросил:
- Будем печатать!
Через несколько минут Коротич, одарив нас прощальной улыбкой - масса дел, его уже ждут в другом месте, - выкатился из кабинета, а мы с Костей отправились работать.
В последнюю субботу сентября 1989 года, буквально вслед за нашим с Радой визитом к Фролову, вышел "Огонек" с моим рассказом об отрешении отца от власти. Он произвел эффект разорвавшейся бомбы, в один день я стал знаменитым.
В тот же день опубликовали сообщение о только что завершившемся Пленуме ЦК, на нем Горбачев добился отставки большинства своих оппонентов. Наверное, именно это имел в виду Фролов, говоря о непростой обстановке в ЦК.
Привычные к тому, что в Москве ничего не происходит случайно, иностранные журналисты тут же связали эти два события, а корреспондент японской газеты "Асахи" впрямую спросил: правда ли, что Горбачев лично заказал мне публикацию в журнале "Огонек"?
Как бы то ни было, с того момента многое переменилось - табу с имени отца так и не сняли, на него (табу) стали меньше обращать внимания: появились, правда, редкие, статьи с упоминанием запретного имени, меня наперебой приглашали выступить с воспоминаниями об отце. Во время одной из таких встреч в октябре 1989 года, в телевизионной программе "Добрый вечер, Москва", я впервые упомянул о мемуарах отца, сказал, что они существуют. После передачи я чувствовал себя героем, приготовился к возможным санкциям. Их не последовало, что я расценил как добрый знак.
Однако на Старой площади все оставалось без изменений. Из ЦК мне не звонили, казалось, распоряжение Политбюро затерялось между зданиями. Я терпеливо ждал. Юрия Александровича Склярова сменил Александр Семенович Капто. Он теперь возглавил объединенный отдел ЦК, осуществлявший надзор над всей идеологией страны.
В то время вошли в моду встречи руководства с интеллигенцией, что-то наподобие устраивавшихся отцом в шестидесятые годы. На одну из таких встреч пригласили Бакланова. Он решил воспользоваться случаем, провентилировать обстановку в кулуарах. Вернулся Бакланов обескураженным. В перерыве ему удалось поймать Медведева и задать вопрос о мемуарах отца. Тот не поддержал разговора, только недовольно буркнул: "Пока не время" - и отошел.
К весне, по мере того как информация о воспоминаниях отца половодьем растекалась по стране, предложений об их публикации стало больше, звонили из областей и республик, из толстых и тонких журналов. Но преодолеть цензурные рогатки оказалось никому не по силам. "Аргументы и факты" попытались было поставить в номер мемуары отца, посвященные XX съезду, но цензура раз за разом снимала материал, требовала санкции ЦК КПСС. Наконец после длительной осады на третьей странице этой самой массовой в стране газеты появилось несколько абзацев из воспоминаний отца.
Мы праздновали победу. Теперь публикация воспоминаний в "Знамени" и "Огоньке" становилась реальностью. Но это лишь первый шаг, я по-прежнему мечтал опубликовать весь текст целиком. И такой случай представился. Мне позвонил член-корреспондент Академии наук СССР Ахмет Ахметович Искендеров и предложил начать печатать воспоминания отца в его журнале "Вопросы истории", все, от первой до последней строки.
В моем сознании складывалась стройная стратегическая диспозиция: первым "Огонек" со своим огромным тиражом, но малым объемом продекларирует сам факт наличия воспоминаний отца, привлечет к ним внимание. Затем последует более обстоятельная публикация в толстом журнале, в "Знамени", а параллельно академическое издание начнет номер за номером в течение нескольких лет печатать полный текст, со всеми отступлениями, повторами и научными комментариями.
План был хорош, но меня волновала несогласованность "Огонька" и "Знамени". После октябрьской публикации огоньковцы считали меня "своим" и распространяли свои преимущественные права на все, связанное с моей фамилией. Бакланов же, в свою очередь, считал воспоминания отца принадлежащими ему, и только ему. Я оказался между двух огней.
На мои призывы связаться с Баклановым и согласовать диспозицию Смирнов прикидывался "винтиком". Гущин мило улыбался, обещал позвонить, но не звонил.
Параллельно срочно готовился материал к печати. Смирнов перекраивал, компоновал, старался втиснуть сотню страниц в десяток, максимально спрессовать текст. Я робко возражал, предлагал взять отдельные отрывки целиком, а остальное опубликуется в других изданиях. Однако сил противостоять непреодолимо вкрадчивому напору Кости у меня не было. Если он не мог убедить, то просто не слушался.
Публикация в "Огоньке" ожидалась в середине лета 1990 года. Первый напечатанный в журнале отрывок я прочитал в день своего рождения - второго июля.
"Вопросы истории" планировали начать с августа, но они вечно запаздывали, "Знамя" под давлением обстоятельств, пересмотрев первоначальные планы, передвинуло свои сроки на сентябрь.
На публикацию "Огонька" верхи никак не отреагировали, но меня не покидало чувство опасности, и, как оказалось, не зря.
В середине июля мы с женой отправились в гости за границу, в Лондон. С 1964 года меня не выпускали в капиталистические страны. Теперь полегчало, и мы, как и многие наши сограждане, выправили себе частное приглашение от нашей хорошей знакомой, в прошлом москвички, а теперь корреспондентки болгарской газеты в Лондоне Бригитты Иосифовой и двинулись в путешествие.
Все было прекрасно: и гостеприимство хозяев, и город, и жаркая сухая погода. Такой там не помнили уже восемьдесят лет.
Наше пребывание перевалило на вторую половину, когда утром, подняв трубку отчаянно трезвонившего телефона, хозяйка с недоумением позвала меня:
- Сергей, тебя спрашивает какой-то Гущин.
Я похолодел. С некоторых пор я с опаской отношусь к телефонным звонкам. Почему-то мне кажется, что они несут плохие вести.
- Цензура сняла Хрущева, - выдохнул Гущин, - что будем делать?
Я был сражен. Случилось именно то, о чем я не хотел думать. Слишком уж гладко все шло последние месяцы.
