Джакомо Казанова - Мемуары
Зиновьев, который, между прочим, был впоследствии двадцать лет посланником в Мадриде, долго говорил с отцом семейства. Разговор шел по-русски, и я, конечно, понять ничего не мог, но догадался, что говорили о юной красавице: отец подозвал ее, она подошла с видом полнейшей покорности и, потупив взор, остановилась перед нами.
Наконец, Зиновьев завершил переговоры и двинулся к выходу, я последовал за ним, одарив на прощанье хозяина рублем. Выйдя наружу, Зиновьев дал мне полный отчет о своей беседе. Он спрашивал отца девицы, не отпустит ли он свою дочь ко мне в служанки, на что отец отвечал, что отпустит с радостью, но просил за это сто рублей, потому что дочка его еще нетронутая.
— Вы видите, — сказал мне Зиновьев, — что ничего не поделаешь.
— Почему же?
— Да ведь он просит сто рублей!
— А если я ему заплачу эту сумму?
— Тогда она станет вашей и вы вольны поступать с ней, как вам будет угодно, только не можете лишить ее жизни.
— А если она не захочет мне повиноваться?
— Этого не должно быть, но если вдруг случится, вы можете ее беспощадно наказать.
— Предположим, что она будет согласна, но, скажите, смогу ли я, если она придется мне по вкусу, держать ее у себя и дальше?
— Повторяю вам, вы стали ее хозяином и имеете право приказать ее арестовать, если она сбежит от вас, не возвратив вам ваших ста рублей.
— А сколько я должен платить ей в месяц?
— Ничего, раз вы будете ее кормить и поить, отпускать в баню по субботам и в церковь по воскресеньям.
— А когда я покину Петербург, могу ли я взять ее с собой?
— Нет, если вы не получите, уплатив пошлину, разрешения на это. Она ваша раба, но прежде всего она подданная императрицы.
— Хорошо. Тогда не устроите ли вы мне это дело? Я заплачу сто рублей и возьму ее с собой. Ручаюсь вам, что буду обходиться с нею совсем не так, как обходятся с рабами. Но я доверяюсь вам и надеюсь, что я не буду обманут.
— За это я вам могу поручиться. Угодно ли вам тотчас покончить с этим делом?
— Нет, подождем до завтра. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из нашей компании знал об этом.
— Будь по-вашему. До завтра.
Мы возвратились в Петербург всем обществом в прекрасном настроении, и назавтра в девять часов я уже встретился с Зиновьевым, который был весьма рад оказать мне такую услугу. Мы отправились в путь. Дорогой он сказал, что если я пожелаю, он составит для меня целый гарем из любого количества девушек. «Когда я влюблен, — ответил я ему, — мне хватает одной». И вручил ему сто рублей.
На месте мы нашли отца, мать и дочь. Зиновьев напрямик изложил им суть дела, отец, как водится у русских, возблагодарил Святого Николая за помощь, потом обратился к дочери; та взглянула на меня и промолвила «да».
Зиновьев тут же сообщил мне, что я должен лично убедиться в нетронутости скорлупы, ибо условлено, что я приобретаю невинную девицу. Я отказался от всякой проверки, опасаясь оскорбить девушку, но Зиновьев настаивал на своем, говоря, что она будет просто убита, если я не проверю ее и, наоборот, обрадуется, если я смогу в присутствии ее родителей убедиться, что она «честна». Мне пришлось подчиниться и, стараясь быть как можно скромнее, я провел полное исследование, всякие сомнения исключившее, действительно я имел дело с невинным созданием. Но, по правде говоря, найди я этот плод надкушенным, я бы все равно, не объявил об этом.
Вслед за этим Зиновьев отсчитал отцу сто рублей, а тот вручил их дочери; она же в свою очередь передала деньги матери. Мой камердинер и мой кучер засвидетельствовали своими подписями эту сделку, суть которой была для них совершенно непонятной.
Заирой* окрестил я эту юную девицу. Она села в наш экипаж, одетая в какую-то хламиду из сукна, под которой не было даже сорочки. Отвезя Зиновьева, я поспешил с нею к себе, где и затворился на четыре дня, пока не преобразил мою Заиру, одев ее совершенно a la francaise, без роскоши, но вполне прилично. Мне пришлось смириться с моим незнанием русского языка, но меньше чем за три месяца Заира выучилась довольно сносно изъясняться со мной по-итальянски. Она не замедлила полюбить меня, а затем начала и ревновать. Об этом я вскоре расскажу.
…К тому времени она похорошела настолько, что я надумал взять ее с собой в Москву, не решаясь оставить в Петербурге. Ее лепет на венецианском наречии доставлял мне несказанное удовольствие. В одну из суббот я отправился в русскую баню. Тридцать или сорок мужчин и женщин было там, совершенно голых и не обращавших ни на кого ни малейшего внимания — каждый был, казалось, занят лишь собой. Это не было бесстыдством, это была невинность простых душ. Конечно, я был удивлен, что никто даже не взглянул на Заиру, которая представлялась мне оригиналом статуи Психеи, виденной мною некогда в Риме в вилле Боргезе. Ее грудь не была еще полностью сформирована — ведь ей исполнилось совсем недавно четырнадцать лет. Белоснежную кожу прикрывали длинные и густые волосы цвета эбенового дерева, в которые она могла бы закутаться вся целиком. Узкие черные брови были проведены над великолепного разреза глазами, которые могли бы быть немного побольше, но сколько в них было огня и в то же время застенчивости! Я уж не говорю об ее губах, как будто созданных для поцелуев. Если бы не ее. приводящая в отчаянье ревность, не ее слепая вера в неопровержимость гаданья на картах, которым она занималась по десять раз на дню, Заира была бы совершенством и мне никогда бы не пришла в голову мысль расстаться с нею.
В ту пору в Петербург приехал некий молодой француз. Звали его Кревкер, он был изящен, с располагающей к себе внешностью и хорошо воспитан, чего никак нельзя было сказать о юной парижанке, которую он привез с собой и которую, он называл Ларивьер. Она была недурна собою, но манерами и воспитанием ничем не отличалась от тех парижских девиц, что промышляют своими прелестями. Молодой человек и красотка пришли ко мне, когда я завтракал с Заирой. Он вручил мне письмо принца Карла Курляндского. Принц просил меня оказать покровительство этой паре.
— Скажите мне сами, — обратился я к молодому французу, — чем же я могу быть вам полезен?
— Приняв меня в ваше общество и устроив мне различные знакомства.
— Что касается общества, то я иностранец и от меня мало толку; я буду бывать у вас, всегда рад видеть вас у себя, правда, я никогда не обедаю дома. Если же говорить о знакомствах, то мне было бы затруднительно представлять вас вместе с мадам. Жена ли она ваша? Что я должен отвечать, когда меня спросят, кто вы и чем намерены заниматься в Петербурге? Странно, что принц Карл не дал вам письма к кому-нибудь еще.
— Я лотарингский дворянин, приехал в Петербург, чтобы развлечься, а мадемуазель Ларивьер моя любовница.
— Не думаю, что возможно кому-нибудь вас представить в таком качестве. Но вы можете наблюдать нравы страны и развлекаться, ни в ком не нуждаясь: театры, прогулки, даже придворные увеселения здесь широко открыты для всех. Я понимаю, что в средствах вы не стеснены.
— Как раз денег-то у меня и нет, и я ниоткуда их не жду.
— Однако, как же вы решились на такую поездку без денег?
— Моя подруга утверждает, что мне в них нет нужды. Она увезла1 меня из Парижа без единого су в кармане и пока что оказалась права: мы повсюду прекрасно жили.
— Ах, так значит у нее был полный кошелек?
— Мой кошелек, — вмешалась эта особа, — всегда в карманах моих друзей.
— О, тогда понятно, что вы не*пропадете нигде. Я бы тоже открыл для вас подобный кошелек, но, увы, я не так богат.
Гамбуржец Бомбак*, которого я знавал в Англии, сбежал оттуда от долгов в Петербург. Ему повезло, он был принят в военную службу. Сын богатого негоцианта, он держал дом, слуг, экипажи, любил женщин, пышный стол, карты и делал долги с легкой душой. Он был дурен собой, но живой, умный и обходительный. Он вошел ко мне в тот момент, когда я разговаривал с оригинальной путешественницей, предпочитающей черпать из карманов своих друзей. Я представил ему достойную пару, рассказал о них, умолчав, разумеется, о состоянии их финансов. Бомбак, любитель приключений, сразу же стал делать авансы Ларивьер, которая отвечала ему в соответствии с правилами своего ремесла. Вскоре я мог убедиться в верности ее метода: Бомбак пригласил их обедать у него назавтра, а пока отправиться в Красный Кабак*, чтобы там отобедать без церемоний. Он пригласил и меня, я согласился. Заира, не понимавшая по-французски, спросила меня, о чем идет речь, я рассказал ей, она попросила взять ее с собой, и я не мог ей отказать. Я согласился, чтобы избежать неминуемых сцен ревности, слез, упреков, отчаянья, прекращать которые мне приходилось по обычаю этой страны, поколачивая свою строптивую любовницу. Как ни удивительно, но это было лучшим способом доказать ей мою любовь. Таков нрав русских женщин: после тумаков к ним мало-помалу возвращается нежность и все кончается новыми приношениями на алтарь любви. Обрадованный Бомбак поспешил подготовить поездку, обещав вернуться за нами к одиннадцати часам. Пока Заира принаряжалась, Ларивьер вела со мной разговор, склонивший меня к мысли, что я перестал разбираться в людях. Меня поразило, что ее любовник не видел ничего предосудительного в той роли, какую он играл. Он мог, конечно, в свое оправдание сослаться на то, что влюблен в Мессалину, но разве это оправдывало его?
