Владимир Толмасов - Сполохи (Часть 2)
Позади шел еще один человек. Когда подвода подъехала ближе, оказалось, что это крепкий широкоплечий детина, на лице которого запеклась кровь, виднелись синяки. Руки скручены за спиной, а конец петли, накинутой на шею, привязан к задней грядке подводы.
Лицо связанного детины показалось Егорке знакомым, и когда подвода поравнялась с ним, он вспомнил: "Холмогоры. Кузня дядьки Пантелея. Лешачьего вида лодейный мастер и его помощник... Бориска!.. Точно он. Но почему здесь, связанный, как разбойник? На раздумывание времени не оставалось. Он выдернул из земли копье и побежал наперерез подводе.
- Стой! - закричал он, хватая лошадку под уздцы. - Стой!
К нему подскочил мужичок с вожжами.
- Чего орешь, солдат? Уйди с дороги!
Егорка весело расхохотался:
- Эх ты, ворона! Куда прешь? Не видишь, рота стоит.
- Ну и стойте, - кипятился возница, - хоть провалитесь. Куды хочу, туды и еду. Берегись!
Егорка выставил копье, как учили, крикнул:
- Фомка, сюда!
Пока Фомка вылезал из-под телеги, подошел стрелец, взялся за копье:
- Ты, датошный1, пустяй нас, пустяй. По государеву делу едем. Чуешь, датошный?
- Ах, черт! - Егорка почесал за ухом, соображая, как быть дальше: надо было как-то выручать Бориску.
- А што вежешь? - сказал подошедший Фомка, кивая на подводу.
- Не твое дело! - огрызнулся стрелец и съязвил: - Много, видно, знать хотел, оттого и рожа бита.
Фомка побагровел:
- Рожа моя не по душе пришлась? Ах ты шпынь2! Отвечай, когда спрашивает караул, а то...
- Да отстаньте вы, ребята, - умоляюще затянул возница, - едем мы точно по государеву делу. Эвон на телеге приказчик господина нашего Мещеринова лежит, Афанасий Шелапутин. А тот детина - лихой, вор: до смерти изрубил приказчика-то, деньги у него забрал, серебро, и немало. Вот ведем теперя на суд к Мещеринову Ивану Алексеичу.
- Изрубил? - не поверил Егорка. Откинув холстину, он отшатнулся и зажмурился. В воздухе поплыл приторный дух мертвечины.
- Вот дурачье, - сплюнул Фомка, - надо же додуматься возить мертвое тело в этакую жару! Да закрой ты его!..
- А как же иначе? Нужно показать Ивану Алексеичу, чтоб суд сотворил праведный, - сказал возница, поправляя холстину на мертвеце.
- Неправда, - произнес, разлепив запекшиеся губы, Бориска, - не убивал я его. Истинный Христос, даже пальцем не задел.
- Молчи, тать! У-у! - возница замахнулся на него кнутом, но Егорка не дал ударить, перехватил руку.
- Постой! Ведь я его знаю. Это земляк мой, лодейный мастер. Не мог он убить. Не верю.
- Что из того? Что из того? - кричал мужик. - Знаем вас, датошных. Сами тати и татей защищаете.
Стали подходить другие солдаты.
- А ну заткни пасть! Ишь, расшумелся.
- Нашего брата лает!
- Братцы, секите мне голову - не поверю, что Бориска человека жизни лишил!
- Егорка не брехун, ведаем. А вот мужичка потрясти следует.
- Сам-то кто таков?
Возница затравленно озирался, лицо его посерело и вздрагивало.
- Доводчик я, при убиенном состоял.
- А-а, так ты доводчик! - обрадовался подоспевший Лунка и, обернувшись к солдатам, широко улыбаясь, закричал: - Ой, братцы, мне доводчики всякие во где! - он провел ребром ладони по горлу. - Сверзнем-ка его в овражек. Пущай ведает наперед, как солдат лаять. Э-эх!
С хохотом солдаты подхватили доводчика и потащили его, брыкающегося, к оврагу. Лунка на ходу подмигнул Егорке: мол, не зевай! Стрелец тем временем под шумок куда-то исчез, оставив на подводе оружие.
- Ну, Бориска, счастье твое, что нас повстречал, - молвил Егорка, разрезая веревки на руках помора. - Давай за мной!
Перепрыгивая через изгороди, прямо по грядкам с репой, луком и морковью пронеслись они, распугивая скотину и птицу, и нырнули в густой ивняк, тянувшийся по берегу узкой речонки. Упав в траву, тяжело дышали.
- За что приказчика-то кокнул? - спросил, переведя дух, Егорка. Он расстегнул латы, сбросил сапоги и сидел на траве, шевеля пальцами ног.
- Да не убивал же, говорю.
- А вон кровь на одежде. Чья?
- И моя, и его. Меня тоже били, - Бориска потрогал распухший нос, потом решительно встал, сдернул с себя рубаху, скинул портки и с разбегу плюхнулся в речку. Егорка торопливо, словно куда-то опаздывая, тоже разделся, нырнул и щукой заскользил в искрящейся прозрачной воде.
- Хватятся тебя. Ведь с караула убег, - сказал Бориска, застирывая пятна на рубахе.
Егорка попрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из ушей, рассмеялся:
- Скажу, что за тобой гонялся, да, вот жалость, не догнал... Крепко досталось?
Бориска улыбнулся:
- Будь здоров!... - он скрутил рубаху жгутом, выжал и раскинул на траве. Сам прилег рядом, пожевал былинку, сплюнул.
- Да, Егорка, хреновая пошла на Руси жизнь, коли мужики промеж собой смертным боем бьются. Искал я вчерась ям, чтоб домой с попутчиками добираться, и заплутался. Всю ночь бродил - ни жилья, ни людей не встретил. Под утро вышел к деревне. Туманчик, мглисто. Иду это я по дороге, гляжу мужик валяется. Думаю, пьяный. Подошел ближе, толкнул легонько - молчит. Стал поднимать, а у него башка и развалилась, и сам он весь в глубоких ранах, застыл. Ох, чую, худое дело, никак разбойнички озоровали. Одначе вижу, все при нем: и однорядка новехонькая, хоть и порубленная, и сапоги, и даже перстень на пальце. Золотой. Мужик-то, видно, из важных, смекаю. Начал я орать, звать на помощь. Охотники нашлись, да только ни с того ни с сего скрутили меня и давай дубасить. Едва не прибили вовсе, но доводчик со стрельцом решили, что надо волочь меня на господский двор вместе с убитым и там суд чинить. Деньги при мне нашли. Мои деньги-то, а они вопят, что украл я их у этого приказчика. Отняли, только я и видел денежки-то.
- Дела-а... А я ведь чуял, что не мог ты лиха сотворить... Куда ж тебя носило? В эку даль забрался.
Бориска перевернулся на спину.
- Эх, Егорка, не спрашивай! Далеко я ходил. Теперя - домой... Сам-то давно ль в солдатах?
- Месяца два прошло, как отдал меня благодетель Пантелей Лукич. Стоим вот. Бают, скоро на Москву двинем.
- Служить-то, поди, нелегко.
- У дядьки тоже не сладко было. Чуть не ежедень лаял да за волосья таскал. Здесь тоже попадает, за дело, однако.
- На войну небось поведут. Ляхов бить или еще кого...
- А кто знает, все может быть.
Егорка привычно быстро оделся, застегнул латы, нахлобучил шишак со сплошным козырьком и продольным гребнем, протянул ладонь:
- Ну, друг, прощай!
- Погоди, - Бориска задержал его руку в своей, как же мне отсюда выбраться на тракт наш северный?
- Махнешь через речку, вон той рощицей на восток версты две отшагаешь - там и дорога
- Спаси тя бог, Егорка. Прощай!
Проводив взглядом солдата, Бориска свернул одежду, поднял ее над головой и вошел в воду. До него донесся отдаленный грохот. Плывя на боку, он видел поднимающиеся к небу тучи пыли в стороне от деревни, но не знал, что это означало. А к Дымово в это время подходил выборный полк нового строя полковника Аггея Шепелева.
3
Утренние сумерки уползали в лесную чащобу, прятались под широченные юбки вековых елей, прикрывались волглой бахромой папоротников. Острее становился дух гниющего дерева, прелых прошлогодних листьев, хвои, железистый запах болота. Над головой, изрезанное вдоль и поперек еловыми лапами, тихо бледнело худосочное северное небо. Лениво и неохотно просыпался лес.
Мокейка-скоморох остановился возле сухой березы, обросшей трутовиками, стащил с головы видавший виды треух, прислушался к звукам пробуждающегося леса. В слабом шелесте листвы и шорохе ветвей, в поскрипывании древесных стволов, в теньканье невидимых пичужек мерещилась ему чудная музыка, которую и не передать на гуслях. А попробовать надо. Мокейка снял с плеча тощий мешок, вытащил на свет старые, с бесчисленными выщербинами гусли. Улавливая чутким ухом лесные звуки, он привычно пробежал пальцами по струнам. Где там! Далеко ему до деда Куземки. Вот уж чует естество старый: коснется струн - запоет в камнях ручеек, проведет жесткой ладонью - глухо дрогнет земля под копытами резвых казачьих коней. Да что говорить... А песен сколько знает дед Куземка - не счесть.
Из-за деревьев показались еще двое. Как и Мокейка, были они одеты в пестревшие заплатами азямы, головы покрыты ветхими войлочными колпаками, на ногах вконец сбитые сапоги, за плечами мешки, в руках свежесрезанные посохи. Впереди шустро шагал сутулый старичок с постным, как у апостола, лицом и жидкой белой бородкой. Был он худ и сух, лопатки торчали, оттопыривая азям, словно два маленьких горба. Следом, зло поглядывая по сторонам кошачьими глазами, поминутно оступаясь, тащился молодой парень, черный, как грач. Увидев Мокейку, парень остановился, приподнял правую ногу, потряс ступней и сплюнул вязкую слюну.
- Эй ты, гусляр! - крикнул он Мокейке. - Долго еще плутать будем? Взялся, так веди, неча по гуслям бренчать.
Старичок тоже оперся на посох, однако молчал, опустив веки.
