Николай Шпанов - В полярные льды за Италией
А льды нарастают навстречу нашему носу, торосы громоздятся один на другом. Тяжелые льдины с трудом расступаются перед острым форштевнем, дыбясь голубыми боками и сердито стуча по железному борту. Туманные волны, затягивавшие до сих пор только горизонт, начинают накатываться на нас все ближе и ближе. Реже делаются прорывы в туманных валиках, хлопьями белой непрозрачной ваты закладывает все вокруг нас. В эти прорывы еще настойчивее ищем мы группу Вильери.
Я внимательно ищу ее вместе со всеми. И вот, наконец, на мутном белом фоне торосов я действительно вижу маленький конус палатки, рядом тоненькой спичкой возвышается радио-мачта. Я борюсь с искушением радостно поведать о своем открытии, но, наконец, уверенность в том, что это- не мираж, берет верх, и я кричу:
— Вот она, группа!
Почти одновременно с двух разных сторон раздаются такие же возгласы:
— Смотрите, группа!
Разочарованно отрываю бинокль от только что найденной мною палатки, перевожу его в указанных направлениях, — ничего нет. Возвращаюсь к своей точке и тоже не нахожу ничего. Тогда я вспоминаю, что за последние четверо суток я спал всего несколько часов. Но можно ли поддаться искушению и уйти в теплую каюту, а вдруг появится настоящая группа. Этого момента пропустить нельзя.
Туман обдает нас влажным холодным дыханием. Туман здесь, на севере, совсем особенная штука. С его появлением высоко стоящее солнце прячется, и знобкий холод пронизывает вас до костей. Если в относительно холодный июльский день под лучами солнца еще можно ходить в одном свитере, то как только между солнцем и льдом толстой прослойкой ляжет туман, надо натягивать на себя что-нибудь поплотней. Несколько часов пребывания на верхнем мостике дают себя знать.
Наконец, я решаюсь прервать наблюдения и отправляюсь в лазарет перехватить стакан чая. С сегодняшнего дня я в лазарете только гость, койку я заранее обрек итальянцам группы Вильери.
Осторожно открываю дверь в лазарет. Прямо передо мной на затоптанной палубе мой купальный халат.
— Анатоликус, что это значит?
— Тсс… не разбудите… Из иллюминатора дует, и я накрыл Цаппи ноги. Ну, а он во сне сбросил его на палубу. Всякие люди приходили, начальство, вот и потоптали немножко. Да вы не беспокойтесь, я его выстираю.
Сердобольности Анатоликуса нет конца. В сердобольности своей он хватает решительно все, что попадается под руки, но он так добродушно смеется, что у меня не хватает сил сердиться на нелепые поступки моего друга.
Впрочем, Анатоликус старается загладить свой проступок стаканом горячего крепкого чая, который он мне предлагает распить с собственноручно им приготовленным бутербродом колоссальных размеров. Я знаю- ничем нельзя наказать его больше, нежели, взяв чай с бутербродом, уйти из каюты. Я отправляюсь в каюту к Петрову.
Это самая тихая каюта на корабле. Единственно, с кем любит беседовать Юрий Константинович, это цифры астрономического альманаха, белый шар звездного глобуса и целые груды рулонов огромных мореходных карт. Молчаливые собеседники. Однако в беседах с ними у Юрия Константиновича проходят дни и ночи напролет.
После долгих бесед с альманахом и глобусом, после многократных прикидок острыми ножками циркуля, Юрий Константинович на широком поле пестрящей промерами карты проводит уверенный штрих карандашом. Эта карандашная черная линия- курс «Красина» на завтрашний день. Сообразуясь с этой чертой, вахтенные начальники будут следить за верхним компасом, и при малейшем отклонении корабля от курса, предначертанного бессонной рукой Юрия Константиновича, между верхним мостиком и рулевой рубкой поднимется перекличка.
Сейчас мне не везет. Петров сворачивает карты и, вынув из футляра карманный хронометр, собирается бежать наверх, чтобы сделать сотую за сегодняшний день попытку определиться по солнцу. Я едва успеваю раскурить свою трубку заправкой душистого кэпстена, всегда имеющегося в запасе у Юрия Константиновича. Напялив старенькое демисезонное пальтецо, он убегает наверх.
На Петрова жалко смотреть, когда он гоняется за солнцем, играющим в прятки. Черною трубкой секстана ловит он игривое светило, не желающее попасть в окуляр прибора. И нужно быть Юрием Константиновичем для того, чтобы в густом туманном молоке все-таки умудриться отыскать солнце. Полчаса спустя мы знаем, что находимся как раз на том месте, где должна быть группа Вильери.
Должна быть, но от нее нет и следа. Еще с полчаса «Красин» молотит форштевнем лед в том же направлении, пока не становится очевидно, что никакой группы в точке, указанной вчера в радиограмме «Читта-ди-Милано», нет.
У всех наблюдателей верхнего мостика скисшие лица. По адресу радио-любителя Добровольского сыплются самые нелестные выражения. Вот когда по-настоящему дает себя чувствовать отсутствие коротко-волновой радио-станции. Мы не можем войти в прямую связь с группой Вильери и принуждены сноситься с ней через «Читта-ди-Милано». Пока на радио-рубке голубая искра передачи сменяется писками точек и тире в наушниках радиста, «Красин» замирает во льду. Стрелка телеграфа остановилась на «стоп».
Томительно тянутся минуты пока с «Читта-ди-Милано», успевшего снестись со льдиной Вильери, нам передают ее истинные координаты: 80°38,5 сев. широты и 29° 30 вост. долготы. За истекшие сутки группу успело снести на север, и она видит нас теперь к западу от себя. «Красин» ложится на новый курс.
Звенит телеграф, стрелка переходит на малый, затем на средний ход. «Красин» лезет на льдины, которые, как живые, сопротивляются его движению, сталкивают его нос обратно в темную воду. Стрелка телеграфа переходит на полный. Но не так просто лечь на новый курс в этих льдах. Уходит пятнадцать минут на то, чтобы курсовая черта стала против нового румба картушки. Но зато стоит нам лечь на этот новый курс, как прямо против носового флагштока, далеко в ледяных полях вырастает столб черного дыма, который волнистою струйкой стелется над белыми зубцами торосов. Это Вильери жжет дымовые шашки, чтобы обратить на себя наше внимание.
"Красин" оживает, точно конь, почуявший близость конюшни, и с новой энергией устремляется к струйке черного дыма. Никакие льды не могут теперь противостоять ударам нашего мощного носа.
А льды, поредевшие было, снова нарастают в огромные паки и груды торосов. Арктика делает последние усилия не пустить нас на выручку своих жертв. Эти пять человек, к которым мы почти подобрались, вот-вот должны ускользнуть из ее цепких рук. Ей, должно быть, обидно, что не знавшая в этих широтах сопротивления кораблей, которые осмелились бы лезть в эти льды, она вынуждена теперь выдавать своих пленников нашей закопченной железной коробке.
В бинокль я вижу теперь самый настоящий лагерь Вильери. Первым бросается в глаза беспомощно торчащий в небо хвостом самолет. Это «Фоккер» Лундборга. Правее- тонкая иголка радио-мачты, и рядом с ней- крошечный конус палатки.
Все затихло на верхнем мостике «Красина». Руки мои судорожно сжимают бинокль. Каждым нервом, каждой точкою мозга мы воспринимаем метры продвижения «Красина» к лагерю группы. На корабле тишина. Лишь с правого борта доносится рулада большого морского узла боцмана Кудзелько, первый раз в жизни отчаявшегося в том, что один он сможет проделать всю нужную работу. Приготовляется к спуску парадный трап.
(Окончание следует)
В полярные льды за «Италией»
(Окончание)
ЗА ГРУППОЙ ВИЛЬЕРИ
Расстояние сокращается быстро. Вот «Красина» от льдины Вильери отделяет только широкая полынья с несколькими мелкими торосами. Меня занимает вопрос: где знаменитая красная палатка, прославленная на весь мир? Почему вместо нее в центре льдины возвышается желтый полотняный конус с грязными разводами по бокам?
Но сейчас нет времени для догадок. Навстречу нам отделяется высокая фигура и размеренно, не спеша, движется к краю пака. На некотором расстоянии движутся двое других.
Высокий человек подходит к краю поля как раз в тот момент, когда «Красин», обивая белую кромку, врезается в пак. Человек поднимает правую руку и произносит всего одно слово, но оно звучит в наших ушах победным гимном: «Вильери».
С нашего борта с лязгом цепей опускается трап. Неудержимой лавиной бросаются люди на лед. Через десятки об'ятий проходит Вильери. За ним также размеренно, не спеша, точно давно ждали они самой обыденной встречи, подходят Бьехоунек, Трояни. И об их заросшие шершавые лица трутся десятки кочегарских носов.
В руке у меня безбожно прыгает «Кинамо», которой я пытаюсь запечатлеть встречу. В сторонке, обнявши за шею Валентина Суханова,[2] вприпрыжку, как подбитый скворец, идет Чечиони, опираясь на костыль, сделанный из весла.
Желтую палатку кольцом обступили красинцы. Ее полы слегка колышатся, точно кто-то сидит там внутри. Через минуту пола у входа резко откидывается, и из-под нее выскакивает маленькая коренастая фигура радиста Бьяджи, который стремглав бежит к черному ящику передатчика около радиомачты. В руках его бланк радиограммы. Тонкие звуки передачи жалобно прорезают воздух, посылая в эфир последнее радио с исторической льдины. Рука Бьяджи твердо отбивает азбуку Морзе. И поющие ноты точек и тире слышны далеко кругом в воцарившемся мертвом молчании.
