Георгий Марков - Завещание
Дверь взвизгнула и плотно захлопнулась.
- А ваш муж никогда не рассказывал вам об экспедиции Тульчевского? спросил Нестеров.
Грустно усмехнулась Калинкина, настолько грустно, что вздрогнули ее красивые, нежные губы и печаль пригасила глаза.
- А когда он мог рассказать, Михаил Иваныч? Сами посудите... Мы прожили с ним как муж и жена меньше суток. Вечером в субботу 21 июня была свадьба. До рассвета гуляли. В двенадцать дня по-московски, а по нашему времени - в четыре пришла эта черная весть. В шесть повезли наших мужиков в военкомат. А до этого с Ваней мы были знакомы только три месяца. Он здесь жил до меня года два. Я приехала сюда сразу после института агрономом на семенной участок. Ну, познакомились, вскоре поженились, а пожить вместе не удалось... А когда женихались... не помню, нет, не помню, разговоров об этой экспедиции не забыла бы...
- И давно вы председательствуете в колхозе? - поинтересовался Нестеров, желая отвлечь Калинкину от горьких воспоминаний.
- В начале сорок второго года выбрали меня. Старый председатель ушел на фронт, а я уже к тому времени вошла в курс дела. Да и кого другого изберешь, если остались в Пихтовке одни бабы да ребятишки... Бабий у нас колхоз, Михаил Иваныч. В деревне шестьдесят семь дворов, а вдов сорок семь... Полегли наши мужики почти все под Сталинградом. И Ваня там же. Взвыла я, кусала себе руки... А потом смотрю на других женщин и вижу: мое горе полегче, чем у других, - к мужу не привыкла, детей завести не успела... Кругом одна... И такая меня злоба Взяла на этого зверюгу Гитлера, думаю: пусть, гад, знает русскую бабу, ее только растревожь, она и за себя и за мужика сработает. Ну и жила вот так: себе пощады не давала и других не щадила. Продержались, Михаил Иваныч, всю войну. Сами жили не до жиру, хотя и от голода никто не умер, а фронту давали и хлеб, и мясо, и масло, и овчины. Рыбой вон из озера госпиталям в Приреченске помогали. Все выполняли, что государство требовало... Все, до капельки. - Калинкина удовлетворенно хлопнула широкой ладонью по столу, будто точку в разговоре поставила. Замолчала.
- И что вы думаете, Евдокия Трофимовна, относительно истории, которую я вам рассказал? - видя, что молчание затягивается, что Калинкина разбередила свою душу, и желая вернуть их беседу к основной теме, спросил Нестеров.
- Что же тут думать? Дума одна: необходимо подсобить вам. Подсобим, Михаил Иваныч. Сегодня вечером свой совнарком соберем, посоветуюсь, улыбнулась Калинкина.
- Какой совнарком? - не понял Нестеров.
- Наш, сельский: председатель сельсовета, секретарь парторганизации, председатель сельпо, секретарь комсомола. И учтите - все бабы, - вновь улыбнулась Калинкина, и опять грусть тронула ее губы. - Извините, пойду посмотрю, что там случилось.
Калинкина вышла из кабинета легкой походкой спортсменки, и в ту же минуту из-за двери донесся до Нестерова ее громкий голос:
- Ну-ка, Наталья рассказывай. И покороче, без предисловий. У меня там гость: фронтовик, полковник.
- Навсегда приехал?! - спросил звонкий женский голос.
- Так уж и нужны мы ему, - ответила Калинкина, и голоса женщин, удаляясь, смолкли.
"Ой, Евдокия Трофимовна, не надо дешево ценить себя", - подумал Нестеров, глядя на пустое кресло Калинкиной и живо воображая весь ее облик, поразивший его.
9
Ужинали у Калинкиной дома. Подавала на стол все та же тетя Груша женщина в белом платке. Были жареные караси, соленые грузди со сметаной, сохранившие с осени и цвет и запах, мед, малиновое варенье, пахучий пшеничный хлеб, нарезанный остроконечными ломтями. Нестеров попытался дотронуться до своего вещевого мешка, собираясь достать консервы, внести, как говорится, свою долю в ужин, но Калинкина замахала на него большими руками, слегка прищурив глаза, громко и резко сказала:
- И не стыдно вам, Михаил Иваныч? Или вы забыли наше русское хлебосольство?
Нестеров смущенно пробормотал:
- Ну, как знаете. От души хотел...
Калинкина, сделав вид, что не заметила смущения гостя, торопливо убежала в горницу и сейчас же вернулась с портретом мужа.
- Вот он какой был, Перевалов Иван Алексеевич, - подавая Нестерову портрет в деревянной рамке под стеклом, сказала она, не сводя глаз с Нестерова, пытаясь заметить, какое впечатление произведет на него Перевалов.
- Славный молодчага! Кудрявый. И, видать, голубоглазый был, - сказал Нестеров, про себя подумав: "До тебя, Евдокиюшка, далеко ему, как до неба".
- А все ж таки, Михал Ваныч, Дуня во много раз красивше его. И тогда, а хоть бы и теперь, - гремя посудой, проговорила женщина в белом платке.
- Будет тебе, тетя Груша, конфузить-то меня! - беззлобно воскликнула Калинкина, мимолетно взглянула на Нестерова и чуть склонила голову, как бы в ожидании его слов.
- Согласен с вами, согласен. Хорош Перевалов, а... Евдокия Трофимовна... - Нестеров примолк, помычал, выпалил: - Слов нет, как хороша!..
Калинкина зарделась, глаза ее запылали, строгое лицо вдруг сделалось счастливым и ласковым. Она старалась сдержать улыбку и не смогла. Вся пылая от горячей волны, которая опалила ее, она соединила свои широкие ладони, растопырила пальцы и уткнулась в них лицом.
Нестеров не ожидал, что его слова вызовут в ней такой сильный отзвук. "Отвыкла здесь, в тайге, среди баб, от мужских похвал", - отметил про себя Нестеров и, желая помочь Калинкиной скорее вернуться в прежнее состояние, спросил:
- А вашего портрета, Евдокия Трофимовна, нет? Того же, разумеется, времени?
- Есть, Михал Ваныч, есть. Вот уж где раскрасавица-то, - вместо Калинкиной ответила тетя Груша и пошла в горницу.
- Весь альбом принеси, тетя Груша, - вдогонку ей сказала Калинкина и отняла руки от раскрасневшегося лица, ставшего совсем юным, девичьим.
Пока ужинали, не спеша пролистали весь альбом. Калинкина изредка лишь поясняла:
- Это я после окончания школы... А это на первом курсе... А это на третьем... Тут я на соревнованиях по плаванию... А это наша группа после получения дипломов... И вот мы с Ваней... Вскоре после моего приезда в Пихтовку... Ну а портрет... за неделю до свадьбы... Разве я тогда знала, что так все обернется?
Громкий голос Калинкиной впервые дрогнул, в огромных глазах показались слезы, и она с трудом сдержалась, чтобы не разрыдаться. Этот необычный вечер, этот разговор с малознакомым человеком размягчили ее душу, отодвинули куда-то вдаль все заботы, которые поглощали и время и силы без всякого остатка и к концу дня сваливали ее с ног для короткого и безмятежного сна.
Когда ужин был закончен, альбом просмотрен, а посуда со стола собрана и перемыта, Калинкина сказала:
- Значит, так, Михаил Иваныч: ложитесь спать. Кровать в горнице. У меня еще дел полно в конторе: во второй бригаде два мешка семян украли, не то свои, не то приезжий прихватил. Появимся мы с тетей Грушей утром. Не вставайте рано. Вам спешить некуда... Дверь я захлопну, но она открывается отсюда. Ключ у нас есть.
Через несколько минут Калинкина и тетя Груша ушли. Нестеров перенес керосиновую лампу в горницу, осмотрел ее простое убранство, состоявшее из шифоньера с зеркалом, круглого стола, пяти стульев, книжных полок в простенке, забитых книгами, железной широкой кровати с никелированными шарами у изголовья и пышными квадратными подушками.
Нестеров погасил свет, лег в постель, но уснуть долго не мог. В окно заглядывал месяц, перемигивались звезды, слегка позвенькивали о стекло качавшиеся от ветерка ветки палисадника. "Вот тут, видно, на этой кровати и началась и кончилась ее супружеская жизнь", - думал он, вспоминая весь свой разговор о Калинкиной.
10
Утром Калинкина сообщила Нестерову решение "совнаркома": вместе с ним на заимку Савкина поедет она. В путь отправятся завтра рано утром верхами на колхозных конях. Других дорог нет, кроме реки. Но на лодке по ней дальше в пять раз. Можно было бы выехать и сегодня, однако вторая бригада только к вечеру закончит сев пшеницы, а она сама должна проконтролировать качество произведенных работ. Чтобы день Нестеров не скучал, на крыльце удочки, черви в банке. На озере под тальниковыми кустами бывает хороший клев. Берутся и окуни, и чебаки, и щуки.
Вечером в том же составе - Калинкина, тетя Груша и он - ели уху из свежей рыбы, добытой Нестеровым. Переночевал он в той же комнате, на той же широкой кровати.
А на рассвете в комнату тихо вошла Калинкина. Нестеров уже проснулся и слышал ее легкие шаги. Она с минуту стояла, прислушиваясь, потом вздохнула и почему-то шепотом позвала его:
- Михаил Иваныч! Вставайте! День будет жаркий, проехать бы побольше по холодку.
Он помолчал, притворно зевнул, посматривая на нее сквозь прищуренные веки, удивился, как она хороша в белом просторном платьишке, на босу ногу, с прекрасными черными волосами, не собранными еще на затылке, сонно сказал:
- Встаю, Дуня... встаю, Евдокия свет Трофимовна.
Ему захотелось прибавить к своим словам какие-то более нежные слова, вроде: "Встаю, ненаглядная Дуня", - но в последний момент он придержал их. Поднявшись с подушки и помахав перед собой здоровой рукой, он сказал о другом:
