Екатерина Останина - Фантасмагория смерти
А Гильотен смотрел на палача с каким-то сожалением, делая поправку на недостаток образования своего собеседника. Что поделаешь, человек он темный; несмотря на век Просвещения, как ребенок, верит сказкам и басням, да к тому же не исключено, что Сансон просто боится потерять доходную работу: ведь теперь любой сможет самостоятельно привести в действие орудие казни.
В 1792 году Гильотен явился в Версаль в сопровождении своего главного, чтобы предъявить королю чертежи нового изобретения. Вся страна уже бурлила, и немногие могли разобраться в том, вокруг чего, собственно, кипят страсти и происходят словесные сражения между якобинцами, кордельерами и членами Собрания. Тем не менее король, казалось, не чувствовал, что монархия стоит на краю пропасти: он наивно полагал ее авторитет незыблемым у своего доброго и трудолюбивого французского народа.
Гильотен заметил: в Версале произошли серьезные перемены. Проходя по огромным и необычно гулким коридорам, он не увидел прежних толп придворных дворян. Монарх также находился один, словно вся свита оставила его. Доктор заметно смутился и робко положил перед королем чертежи своего изобретения. Людовик XVI выглядел потерянным и меланхоличным. Он бросил взгляд на принесенные Гильотеном бумаги и как-то отрешенно произнес: «Почему вы сделали лезвие полукруглым? Ведь у всех людей разные шеи». Он взял в руки карандаш и сам начертил косое лезвие. Позже доктор понял, что король был прав. Потребовалось всего лишь сделать дополнительные расчеты: угол лезвия станет оптимальным, если упадет на шею своей жертвы под углом 45°. Таким образом, сам король одобрил новое орудие казни.
Буквально через месяц после этого усовершенствованный механизм украшал Гревскую площадь в Париже, и доктор Гильотен лично следил за его установкой. Из толпы зевак кто-то крикнул: «Посмотрите, да она просто красавица, эта мадам Гильотина!». Так это слово передавалось из уст в уста, и наконец никак иначе это орудие казни уже не называли.
К этому времени и Конвент созрел для принятия Закона о смертной казни и способах приведения ее в исполнение, причем специально оговаривалось предложение, внесенное Гильотеном: казнь в государстве нового порядка будет ликвидировать социальные различия и станет для всех единой, а именно будет производиться с помощью «мадам Гильотины». Так сбылась сокровенная мечта доктора Гильотена: в Париже не было человека более знаменитого, чем он. Он стал известным и появлялся в лучших салонах города. Им восхищались аристократы, ему пожимали руку особы королевской крови. Он чувствовал себя звездой, хотя принимал изъявления восторга скромно, но и данное обстоятельство играло в его пользу. «Этот человек знает себе цену», – уважительно говорили о нем.
Увлечение гильотиной сделалось повальным. Стало модным носить брошки с изображением этой машины, изготавливались специальные печати для конвертов, на которых красовалась гильотина. Наконец, даже торты делались в виде гильотины, а красавицы пользовались духами неизвестного автора под названием «Парфюм де Гильотин».
А революция в стране шла уже полным ходом. 10 августа по подстрекательству Парижской коммуны народ захватил королевский дворец, и Людовику XVI вместе с семьей ничего не оставалось, как обратиться за защитой к Национальному собранию. Однако эта броня оказалось слабой. Монарха отрешили от власти, а Франция, как по мановению волшебной палочки, превратилась из монархии в республику.
Свобода оказалась опьяняющей. Она кружила головы и принимала все более и более свирепый облик. Дантон, ставший министром юстиции, позаботился о том, чтобы забить тюрьмы до отказа представителями враждебных сословий – священниками, аристократами, да и просто теми, кто казался хоть сколько-нибудь подозрительным. А на улицах шла безумная резня. Ошалевшие от сознания собственной безнаказанности толпы людей зверски убивали, буквально разрывали руками аристократов, невзирая на возраст или пол жертв. Обычной сценой в городе сделались пьяные оргии над трупами растерзанных людей. Дантон, слыша подобные сообщения, только улыбался и удовлетворенно потирал руки. Он любил говорить в этом случае: «Народ вершит свой суд».
Теперь и гильотина стала главным действующим орудием этой кровавой драмы. Она постоянно возвышалась на Гревской площади и находилась в работе с рассвета до заката. Даже на ночь ее не трудились закрывать. Никто больше не слышал слабых выкриков впервые ужаснувшегося доктора Гильотена в Учредительном собрании: он требовал, чтобы казни происходили скрыто, непублично. «Это же развращает толпу!» – его слова звучали уже с оттенком отчаяния. Они были гласом вопиющего в пустыне. Но это еще была только прелюдия настоящего ужаса. Гильотен весь затрепетал, когда узнал, что Конвент вынес смертный приговор «изменнику революции», королю Франции, хотя данное распоряжение входило в противоречие с принятой самим же Конвентом конституцией, по которой монарх объявлялся лицом неприкосновенным. В этот страшный день Гильотену принесли приглашение на казнь короля Франции, как говорилось в послании, «участвовать в спектакле соития Людовика XVI с мадам Гильотиной». Прочитав эти ужасные слова, Гильотен потерял сознание. Когда его привели в чувство, то сразу же доложили, что теперь «мадам Гильотина» будет обитать в более престижном месте – не на Гревской площади, а под окнами королевского дворца, и эта площадь теперь переименована в площадь Революции.
Гильотен просто обезумел. Где-то в запыленных тайниках своего дома он отыскал изображение Богоматери. Забывший о том, что души не существует, как и Бога, он горячо молился, не смыкая глаз, до самого рассвета. Неизвестно, вспоминал ли он в этот момент предсказание Месмера, но наверняка чувствовал, как под ним разверзается адская бездна и небеса не желают отвечать на его запоздалые слезы раскаяния. Слуги Гильотена, слыша его непрекращающиеся стоны, решили, что хозяин помешался. К утру он выглядел совершенно больным и разбитым, однако не принять приглашение на казнь он просто не мог. Это была его обязанность – присутствовать на казнях, производимых с помощью его детища. Прежние товарищи-революционеры больше не являлись для него вестниками добра и справедливости, они превратились в его мучителей, внимательно наблюдавших за каждым его шагом.
21 января слуга помог совершенно обессилевшему доктору Гильотену подняться в карету, которая и доставила его на площадь Революции. Доктор никогда не видел такой огромной, живой, колышущейся массы народа. Едва прибыл экипаж Гильотена, как кругом раздалось: «Да здравствует Гильотен, благодетель французского народа!». Доктору услужливо освободили пространство и дали дорогу к самому подножию эшафота.
Вскоре привезли и короля. Ему оставили всего две привилегии: прибыть на казнь не в телеге, как прочим аристократам, а в закрытом экипаже, и позволили священнику сопровождать его. Когда раздался оглушительный грохот барабанов, доктор Гильотен закрыл глаза, чтобы хотя бы не видеть всего кошмара происходящего. Последнее, что он успел заметить, – это жерла пушек, смотревшие прямо на эшафот (вероятно, чтобы ни у кого не возникло внезапного искушения освободить Людовика XVI).
Гильотен стоял, чувствуя, что сознание медленно покидает его, а все действо происходит в зыбком тумане, на фоне которого ослепительно горит цифра 20. Доктор знал, что именно на этой цифре голова отделяется от туловища жертвы. Последние слова короля долетели до него как сквозь плотный слой ваты. «Я умираю за счастье Франции», – произнес Людовик XVI, а потом доктор стал считать. Его напряжение достигло своего апогея. «Двадцать!» – отчаянно крикнул он и, совершенно забыв о стоявших рядом революционерах, упал на колени и вновь начал горячо молиться. Но никому не было дела до раскаяния доктора. Толпа стала одним безумным шевелящимся целым и тысячью торжествующих глоток взревела «ура», которое взлетело, как из преисподней, к бледному январскому небу.
О Гильотене забыли. Произошло самое страшное: пролилась кровь короля, после чего в стране развернулся кровавый беспредел, карнавал насилия, равному которому в истории еще не знали. Голова короля стала знаком вседозволенности. Теперь можно было любому безнаказанно убить человека хотя бы потому, что его пальцы показались слишком тонкими, а манеры подозрительно элегантными. По всей стране гремел голос Шометта, генерального прокурора Парижской коммуны: «Террор, беспощадный и бескомпромиссный! Главное – только благо революции!». Приговоры революционного трибунала, уполномоченного Конвентом, теперь могли выноситься даже в отсутствие обвиняемого. Этот трибунал не знал, что значит слово «обжалование».
Париж в это время представлял собой страшное зрелище: когда-то прекрасные соборы были варварски разгромлены, на улицах лежали сотни трупов, большинство – раздетые, оскверненные, среди статуй святых, поваленных в грязь, темнели кровавые лужи. На эшафоте была разрублена даже статуя покровительницы Парижа святой Женевьевы, которой столько раз добрый французский народ молился в тяжелые годы, прося о заступничестве. Конвент делал заказы инженерам на все новые и новые гильотины. В каждом районе города требовалось собственное орудие казни, поскольку чем дальше, тем больше врагов становилось у революции. После присутствия на казни короля Гильотен исчез на несколько месяцев. Никто не видел его, никто о нем не слышал. Он, казалось, превратился в живой труп, который не верил никому, кроме палача Сансона, единственного человека, с которым он продолжал общаться. Сансон не потерял работу, как раньше думалось Гильотену; напротив, ее у палача только прибавилось. Иногда доктору казалось, что он больше не может испытывать никаких чувств, присущих человеку. Он стал таким же палачом, как и Сансон, и каждую ночь слышал проклятия жертв собственного адского изобретения и своих благородных предков.
