Николай Дубровин - Наши мистики-сектанты. Александр Федорович Лабзин и его журнал "Сионский Вестник"
Побежденные ими наши маменьки, дочки и внучки, одетые по последней моде, целые дни проводили в роскошных будуарах, окруженные гостями. Их туалет, язык и манеры напоминали что-то французское; но при всем том оне не могли назваться благовоспитанными, а исключительно подражательницами, далеко не усвоившими себе той гармонической прелести в обращении, которая преобладает и так пленяет во Франции. «Когда московские барыни, — писала мисс Вильмот, — оглядели вас с головы до ног, перецеловали вас раза четыре или раз шесть вместо двух, поручили себя вашей вечной дружбе, в шутливом тоне и прямо вам в лицо провозгласили, что вы прелестны, расспросили о цене каждого предмета в вашем наряде и выразили свои предположения на счет большей или меньшей удачи предстоящего бала в благородном собрании, — более от них уже ожидать нечего. Едва ли мысли их могут простираться далее, разве только, чтобы бранить русских ювелиров и восхищаться искусству французских» [61].
По словам современника, высшее русское общество, воспитанное французами, с детства приобретало предпочтение к этому народу, узнавало Францию только en beau и считало ее отечеством вкуса, светскости, искусства и изящных наслаждений. Она же считалась «убежищем свободы и разума, очагом священного огня, где они (русские) некогда зажгут светильник, долженствующий осветить их отечество» [62].
Моды, безверие и даже привычки французов стали образцом для русского человека, а французские пансионы и даже иезуитская коллегия — учебными заведениями, куда отдавалось молодое поколение лучшего общества. Сюда поступали знатные русские юноши: Голицыны, Гагарины, Толстые, Шуваловы, Строгоновы, Вяземские, Одоевские и другие. Чтобы привлечь к себе исключительно одну аристократию, содержатель пансиона, аббат Николь, назначил за пансионера огромную по тогдашнему времени сумму и, несмотря на то, встретил всеобщее к себе сочувствие. Княгиня Юсупова одна из первых отдала своего сына в иезуитскую коллегию, поддерживала ее деньгами и убедила сестру свою, княгиню Голицыну, отдать и своих детей туда же [63]. «Здесь юные представители древних родов наших молились по-латыни, по-латыни же читали Евангелие, учились закону Божию по латинскому катехизису и во время латинской мессы аколитами (enfauts de choeur) прислуживали священнодействующим патерам» [64]. Несмотря на все это, родители надеялись, что в заведении этом сохранится нравственность их детей, а главное, дано будет воспитание, необходимое для света, т. е. светского общества. Высшее светское образование того времени состояло исключительно в знании иностранных языков, особенно французского и в умении танцевать [65]. «Натирали ребят наружным блеском», готовя их для удовольствия, а не для пользы общества, учили говорить и писать легко по-французски, декламировать стихи, играть свободно на сцене пьесы, ловко танцовать минуэт или французскую кадриль — вот что называлось получить окончательное воспитание, т. е. домашнее воспитание, так как другого воспитания в то время почти что не было [66].
Относясь неуважительно к русскому ученому сословию и не доверяя природным учителям, дворянство предпочитало им иностранных гувернеров и домашнее воспитание своих детей. Последние отдавались в гимназии весьма редко, а в университет поступали еще того реже. Гимназии и университет были открыты для детей «разночинцев» и людей всякого состояния, а столбовое дворянство не считало возможным сажать своих детей рядом с ними. Сыновья небогатых дворян воспитывались в кадетском корпусе, люди более достаточные отдавали сыновей в Московский благородный пансион, бывший при университете, в Царскосельский лицей и Пажеский корпус, но большинство предпочитало воспитывать их дома [67].
В то время хорошее или дурное воспитание было делом случая и прекрасно охарактеризовано стихом Пушкина:
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава Богу,
У нас не мудрено блеснуть.
По словам великого поэта, домашнее воспитание в России было тогда самое недостаточное и самое безнравственное. Домашний быт помещиков в первое двадцатипятилетие нашего века сохранял еще многие черты провинциального дворянства Екатерининского времени. Большая часть дворян состояла из людей мало достаточных, не получивших никакого образования и следовательно не имевших возможности дать его детям. Жившие вечно в деревнях, удаленные от всякого сообщества и почти всегда пренебрегаемые богатыми своими соседями, дворяне эти не только не могли доставить детям своим самых первых начал образования, но и указать им на обязанности благородного человека [68]. Ребенок, говорил A.С.Пушкин, будучи окружен одними холопами, «видит одни гнусные примеры, своевольничает или рабствует, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести» [69]. Имея перед глазами примеры злоупотребления господской власти, часто буйства, неумеренности и даже разврата родителей, этот полудикий питомец лесов и степей развивал свои инстинкты и характер в этом направлении.
Как в век Екатерины, так и в начале настоящего столетия дети с ранних лет поручались попечению нянек, на обязанности которых лежало водить их по праздникам в церковь и раза два в неделю возить на поклоны к наиболее почетным и влиятельным родственникам. С семилетнего возраста ребенок поступал на руки дядьки, из крепостных грамотных людей, и его начинали учить. Воспитание ограничивалось, если представлялась к тому возможность, изучением двух или трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь одним нанятым учителем.
Русской грамоте по Псалтирю и Часослову учили крепостные и дьячки, иногда матери, но отцы редко. Науками занимались подъячие и семинаристы высших классов, которые или сами мало знали, или не обладали искусством преподавания. «Науки мысленные, — писал преосвященный Евгений [70], — y нас еще не в моде. Да и обо всех почти науках твердят Иппократово слово: наука — трудное, долгое дело, а жизнь коротка; притом важное дело — случай, а знание — опасная вещь (Ars longa, vita brevis, occasio momentosa, experientia periculosa)».
Известный наш дипломат A.П.Бутенев с грустью вспоминает о том, что дети не получали почти никакого наставления в правилах религии и даже редко учились церковно-славянскому языку. Если бывали исключения, то и они выражались в самой первобытной форме. Братья Тимковские учились церковно-славянскому языку и закону Божию y свойственницы их дяди, монахини Анфисы. После обеда, лежа на постели, Анфиса рассказывала детям библейские повести или «поставя нас рядом, — говорит И.Ф.Тимковский, — велела петь с нею духовные распевы, поводя рукою в такт, пока потом засыпала» [71]. Для изучения Часослова Тимковский был отдан в школу соседнего дьячка Василия. Школа состояла «из довольно просторной комнаты, в которой были поставлены столы для трех разрядов учеников: букваря, Часослова и Псалтиря; последние два с письмом. Писали начально разведенным мелом на опаленных с воском черных дощечках неслоистого дерева, с простроченными линейками; а приученные уже писали чернилами на бумаге. Из третьего же отделения набирались охотники в особый ирмолойный класс для церковного пения, что производилось раза три в неделю: зимою в комнате дьячка, а по весне — под навесом».
В воспитании Тимковских не было никакой системы, и учителя менялись часто. Для классического образования, как тогда говорилось, был взят ритор семинарии, сын священника Шпаковского. «Утром всякий день, — говорит Тимковский, — мы читали ему из Псалтири по кафизме. Потом было чтение и письмо русское, а день — латинское». Этим домашнее воспитание было окончено и, когда ученик познакомился с латинской грамматикой Бантыш-Каменского, тогда его отдали в Переяславльскую семинарию.
К тогдашнему воспитанию можно было еще вполне приложить слова Державина: учили языкам — без грамматики, числам и измерениям — без доказательств, музыке — без нот и вере — без катехизиса [72]. С чистыми истинами религии не знакомили вовсе, но наружные обряды соблюдались строго: ходили в церковь и содержали все посты. «Чистый понедельник, сочельник, великий пяток считались такими днями, в которые не только есть, но и подумать о чем-нибудь не очень постном считалось грехом. Мяса в великий пост, — говорит Пирогов [73], — не получала даже моя любимица-кошка Машка». Обрядовая сторона религии соблюдалась так строго, что даже атеисты считали своею обязанностью следовать общему течению. Ни во что не веровавший помещик A.С.Сербин ежегодво исповедывался и причащался, ходил каждый праздник в церковь, служил y себя на дому молебны, читал во время службы и подтягивал дьячку [74].
