Сергей Гусев-Оренбургский - Багровая книга. Погромы 1919-20 гг. на Украине.
— Режь… бей жидов… до единого…
Бросилась к комиссариату.
Окружила его.
Открыла стрельбу залпами.
Бросали внутрь бомбы и ручные гранаты.
Неистовые крики и вопли оглашали воздух, рвались гранаты, а с ними разрывались и уродовались тела свыше четырехсот человек мужчин и детей, обезумевших от ужаса и боли. Несчастные жертвы в смертном томлении припадали к земле, молили о помощи, кричали и рыдали.
Но в толпу был брошен кровавый лозунг:
— Живых не оставлять.
И вот, убедившись, что не так-то легко и скоро перебить на смерть такую массу людей, они ворвались в здание комиссариата и там ножами, штыками, топорами довершали свое дело. Снова метали бомбы и гранаты в массу обезумевших от кошмара людей. Были пущены в ход орудия кустарного производства: особые пики для прокалывания насквозь жертв. Действовали косами, серпами, кирками, каблуками. В помещении образовалась река крови, в которой плавали жертвы. Тут были пытки и мучения, издевательства над мертвыми и полуживыми.
— Вот тебе коммуна: — кричали им.
И прикалывали к груди их красные, собственной кровью жертв обагренные, ленты.
И здесь в неимоверных муках испустили свое последнее дыхание отцы с тремя, пятью и единственными сыновьями. Здесь гибли девочки — подростки на шеях своих отцов. Тут были умучены и зверски изрезаны отец Берман с двумя дочерьми, крепко обнявшими отца и просившими убить их вместе с ним. Так же погиб Могилево с двумя дочерьми, защищавшими его. Погибли восьмидесятилетние старики…
В течение пяти часов продолжалось это.
А потом клочки четырехсот трупов были связаны и свалены в приготовленную днем могилу…
Колокола все не смолкали.
В обезумевшем от ужаса местечке вылавливали из домов тех мужчин, которых днем оставили: тифозных, слабых после болезни… и убивали их на глазах домочадцев… грабили… насиловали девушек.
Плач, рыдания, вопли, истерики, безумие, смерти от разрыва сердца, — вот что было на рассвете в местечке одиннадцатого мая, когда стало известно об истреблении мужчин в комиссариате. Женщины припадали к земле, бились в пыли и молили о смерти. Сформированная утром охрана из бандитов не давала и плакать, загоняя свои жертвы ежеминутно в дома. В домах жило теперь не по одному, а по несколько семейств, состоявших только из женщин и детей.
Остальные дома были брошены на произвол хулиганов и деревенских женщин, уносивших под наблюдением охраны последние вещи и продукты из домов.
Местечко замерло.
Никто не просил ни пищи, ни помощи.
Дети тихо умирали на грудях своих полумертвых матерей. По временам доносился лишь шум из оставленных домов, где хозяйничали бабы и хулиганы…
…Потом наступил голод…
Крестьяне отказывались отпускать хлеб и продукты для населения… вдовы с пятью, семью и десятью ребятами оставались без пищи и помощи.
…Потом появился тиф…
II. Ладыженское сидение
Еврейство местечка Ладыженка издавна жило под угрозой погрома, антисемитское настроение существовало тут всегда. Пропаганда его велась многоразлично. Местные чиновники, проходя, смаковали «еврейские анекдоты», антисемит священник и учитель народной школы не пропускали случая пройтись по адресу евреев и доказывали даже на уроках, что евреи скверный и фальшивый народ. Еще в 1905 году, в эпоху погромов, чувствовалось, что погром повис в воздухе и вот-вот разразится со всеми присущими ему ужасами, был даже назначен день, но ливень помешал съехаться крестьянам, и погром не состоялся. В дни бейлисовского процесса местный священник выступал на базаре с зажигательными речами и божился, что давным-давно окончательно доказано употребление евреями христианской крови.
Так было во дни свобод.
И при сменах всевозможных властей.
И вот в текущем году, в мае месяце, окончательно почувствовалось, что надвигается нечто ужасное. Бежавшие из окрестных сел и местечек приносили зловещие вести. Лилась волна кровавого погрома. В ближайшем местечке Терновке большая банда устроила погром со многими жертвами. Убивали и истязали евреев и в окрестных селах. Чувствовалось тревожное и в поведении местных крестьян. Они ходили группами и шушукались между собой. По целым дням до поздней ночи происходили заседания в Волостном Управлении. У крестьян часто вырывались намеки, — у кого и в угрожающем тоне:
— Вот мы вам ужо покажем.
А у кого и с сожалением:
— Будет вам плохо.
Нервы стали болезненно напряжены.
Начали истолковывать к худшему самые обыкновенные и невинные явления. Зажиточная часть еврейского населения и молодежь понемногу и незаметно стали покидать местечко. Бегство становилось с каждым часом все более паническим. Оставляли домашние вещи, белье и одежду на произвол судьбы. Даже наличные деньги не захватили с собою, а закопали где попало, боясь нападений в пути. Особенно страшен был понедельник, — 12-го июля, ярмарочный день. К нему приурочили погром. В воскресенье, накануне, происходило чрезвычайно продолжительное заседание в Волостном Управлении.
На заседание прибыло два незнакомца.
Кто они были?
Неизвестно.
Но самый факт их прибытия, торжественное и вызывающее поведение парубков после заседания, а также то, что некоторые пожилые крестьяне доброжелательно передавали своим знакомым евреям по секрету, на ухо: — утекайте…
…Завтрашняя ярмарка…
Все это вместе внушало такой непобедимый ужас, что в ту же самую ночь, темную, дождливую, многие еврейские семьи — женщины и дети двинулись пешком в Голованевск по дороге, полной ухабов и рытвин.
Оставшиеся евреи не показывались в этот день на улицах. Таились в темных норах, в кошмарном томлении ожидания. Прошло несколько часов, а ярмарка, вопреки опасениям, протекала самым обычным и мирным образом. Евреи понемногу стали вылезать из своих «танков», как с горьким юмором называли они свои погреба, чердаки и прочие убежища. Но внезапно, когда базар был в полном разгаре — появилось двое верховых.
Они ворвались в самую гущу базара.
Выстрелили в воздух.
То был сигнал.
Крестьяне, приехавшие на базар, спешно разбежались, местные крестьяне тоже скрылись. А евреи снова помчались прятаться, кто куда мог. Прошло некоторое время, и ладыженские крестьяне снова появились, теперь уже вооруженные вилами, ломами, топорами, а некоторые и ружьями. Они разделились на маленькие группы по шесть — восемь человек. По-видимому, еще раньше был разработан план распределения крестьян на группы, потому, что в каждой оказывался один или двое с огнестрельным оружием. Начали с поисков большевистского комиссара.
Его нашли и убили.
Его изрубленный и изрезанный труп выбросили на средину улицы.
После этого прошли по еврейским домам, покинутым жителями, и забирали все, что им хотелось… То, что для них не имело непосредственной ценности, они ломали, рвали, уничтожали. Вслед за ними появились подводы с крестьянскими бабами и парнишками, которые успели в короткое время опорожнить почти все еврейские квартиры, оставив только голы я стены и полы.
Ночью началась сильная пальба.
Она стихала.
Потом начиналась снова.
Так продолжалось до самого утра.
Никто не знал: пришла ли новая банда или то было работой исключительно своих местных крестьян, желавших нагнать ужас. В промежутках между стрельбой они снова и снова спускались в погреба, взбирались на чердаки и без всяких предисловий и обвинений, размахивая револьверами, топорами и дубинами, зловещим шепотом требовали:
— Денег…
Нередко называли свои жертвы по именам…
Дикая пальба, вид бандитов, бывших в большинстве в масках, их неестественные придушенные голоса, полутьма свечек, зажигаемых в еврейских убежищах, — во всем этом содержался такой могильный ужас, что евреи не пробовали даже торговаться и отдавали бандитам все, что имели при себе, часто даже больше того, что у них требовали.
Кошмар
С утра набатный звон созвал на сход.
О чем-то совещались.
Потом весь сход, стар и млад, рассыпался по еврейскому кварталу, и погром принял уже совершенно другой характер. Уже они теперь были без масок.
Нагло смотрят знакомым евреям в глаза и требуют денег, снимают одежду с тела, бьют — когда не позволяют снимать, бьют без всякого повода или придумывают грехи:
Уже слышится кличка:
«Коммунист».
Распространяются сказки об ограбленных церквах, об убитых священниках. Хватают, увозят куда-то евреев. Улицы и переулки уже полны дикого, безобразного, пьяного погромного гула. Слышатся отдельные выстрелы, рыдания, топот лошадей… Два дня продолжаются убийства. Целые семьи вырезывались без остатка. Никто не может рассказать, как, при каких условиях, погибли несчастные мученики, — это остается тайной, унесенной жертвами в могилу. Но по позам, по виду убитых, может человек с достаточно сильными нервами представить себе, какими муками сопровождалась их смерть. Да два-три свидетеля, с застывшим ужасом в глазах, еле могут что-то рассказать…
