Владимир Игнатов - Доносчики в истории России и СССР
В мае 1735 года Павел Михалкин, «отважа себя», подошел к часовому гвардейцу, стоявшему у Зимнего дворца, и объявил «слово и дело», а затем донес на нескольких человек, обсуждавших в тесной компании сплетню о Бироне, который с императрицей Анной «телесно живет». Михалкин пояснил, что он донес из-за опасения, как бы «из вышеписанных людей кто, кроме ево, о том не донес».
25 декабря 1736 года, в Рождество, на рынок «для гуляния» шли четверо друзей, учеников кронштадтской гарнизонной школы: Иван Бекренев, Филипп Бобышев (им было по 14 лет), Савелий Жбанов (15 лет) и Иван Королев (13 лет). В общем разговоре один из них, Бобышев, позволил себе неприличное высказывание о принцессе Анне Леопольдовне (племяннице императрицы Анны) в том смысле, что она недурна собой и что ей, наверное, «хочетца». После этого, согласно записи в протоколе Тайной канцелярии, между приятелями произошел следующий разговор. Бекренев «сказал Жбанову: “Слушай, что оной Бобышев говорит!”, и означенной Жбанов ему, Ивану, говорил: “Я слышу и в том не запрусь, и буду свидетелем” и (сказал) чтоб он, Иван, о том объявил, а ежели о тех словах не объявит, и о том, он (сам), Жбанов, на него, Ивана, донесет». После этого Бекренев пошел доносить на товарища{28}.
В значительной, если не большей, части доносов, изветчики обвиняли «преступников» в оскорблении государя и членов его семьи «непристойными словами», произнесение или написание которых расценивалось как серьезное нарушение закона. Особо оскорбительные слова власти относили к разряду «неистовых».
Дореволюционный юрист Георгий Тельберг, позднее занимавший пост министра юстиции у Колчака, анализируя политические преступления XVII века, выделил основные группы «непристойных слов»{29}.
Самыми опасными считались преступники, произнесшие «непристойные слова», в которых усматривался умысел к совершению тяжкого государственного преступления.
В 1732 году в казарме Новгородского полка перед сном беседовали солдаты. Речь шла о деньгах, которые императрица Анна Иоанновна пожаловала на новую шляпу проходившему мимо дворца посадскому человеку. После доноса следователи Тайной канцелярии выяснили, что: «к тем словам солдат Иван Седов, сидя среди казармы возле кровати своей, говорил слова такие: “Я бы ее (императрицу) с полаты кирпичем ушиб, лутче бы деньги солдатам пожаловала”». «Террориста» жестоко пытали для выявления сообщников и приговорили к смертной казни, замененной ссылкой в Сибирь.
Сурово наказывались и лица, которые «непристойными словами» — бранью и матом («матерной лаей») выражались в адрес царственных особ, при том, что «при московской невоздержанности на язык, — как отмечает Тельберг, — брань была в большом ходу у людей XVII века».
Портной Иван Грязной в 1703 году донес на нескольких крестьян нижегородского уезда. Он подошел к ним, когда они сидели, отдыхая после рабочего дня, и говорили о политике. В доносе записано: «И той деревни крестьяне Фотька Васильев с товарищами человек пять или с шесть, сидели на улице при вечере, и он де Ивашко, пришед к ним, молвил: “Благоволите-де православные крестьяне подле своей милости сесть?” и они ему сказали: “Садись!” и он де подле них сел. У них де, у крестьян шла речь: “ Бояре -де князь Федор Юрьевич Ромодановский, Тихон Никитич Стрешнев — изменники, завладели всем царством”, а к чему у них шла речь, того не ведает. Да те же крестьяне про государя говорили: “Какой-де он царь — вертопрах!” и Фотка де учал Великого государя бранить матерно: “В рот-де его так, да эдак, какой де он царь, он де вор, крестопреступник, подменен из немец, царство свое отдал боярам и сам обосурманился, и пошел по ветру, в среды, и в пятки, и в посты ест мясо, пора-де его и на копья, для того идут к Москве донские казаки”».
Жестоко наказывались люди, которые высказывали непристойные суждения о личности и поведении царственных особ. Так за высказывание о принцессе Анне Леопольдовне, что-де «государыня принцесса Анна хороша и налепа… где ей, девице, утерпеть», по доносу своего товарища попал в Тайную канцелярию 14-летний ученик…
Предметом расследования и сурового наказания в виде «урезания» языка или ссылки в Сибирь становились «непристойные слова» в виде распространяемых в народе слухов. Особенно сурово наказывались распространители слухов о «неприличном» происхождении российских правителей. «Роды царские пошли неистовые, — рассуждал в 1723 году тобольский крестьянин Яков Солнышков, — царевна-де Софья Алексеевна, которая царствовала, была блудница и жила блудно с бояры, да и другая царевна, сестра ее жила блудно… и государь-де царь Петр Алексеевич такой же блудник, сжился с блудницею, с простою шведкою, блудным грехом, да ее-де за себя и взял, и мы-де за таково государя Богу не молимся…» «Такие суждения в различных вариациях “записаны” политическим сыском в самых разных концах страны. Из уст в уста передавались легенды о том, как немецкого мальчика из Ко-куя подменили на девочку, которая родилась у царицы Натальи Кирилловны, и из этого немецкого (в другом варианте — шведского) мальчика вырос Петр I. Естественно, толпе не нравилось, что императрица Екатерина I вышла в люди из портомой, что “не прямая царица — наложница”. Петр II был плох тем, что родился от “некрещеной девки”, “шведки”, что “до закона прижит”, да еще и появился на свет с зубами. Об Анне Иоанновне ходили слухи, что ее настоящий отец — немец-учитель и что вообще она — “Анютка-поганка”. О Елизавете Петровне говорили одно и то же лет сорок: “выблядок”, “прижита до закона”, что ей “не подлежит… на царстве сидеть — она-де не природная и незаконная государыня…”. Не успел родиться в 1754 году цесаревич Павел Петрович, как и о нем уже говорили, что он “выблядок”»{30}.
К «непристойным словам» власти относили Шутки и случайно вырвавшиеся слова, связанные с именем или титулом царя, а также различные описки в документах, которые рассматривались как покушение на честь государя и карались смертью[3].
Если «непристойные слова» были сказаны «без хитрости, спроста ума своего», виновных все равно «били кнутом нещадно» или пытали. Сказанное «по пьяному обычаю» подлежало сыску в обычном порядке. Смягчающим обстоятельством для говоривших «непристойные слова» было только юродство или безумие, когда ответчик был «с ума сброден», т.е. был дурачком, с которого спроса нет. Когда воронежский воевода донес в Москву, что «уродливый (юродивый) человек Сенька Чинной говорил непристойные слова» про государя, то из Москвы пришла государева грамота с вопросом и разъяснением: «…тот Сенька уродливый ли человек, а буде по розыску объявится, что уродливый, его отдать в монастырь и смирить; а буде не уродливый — ему за непристойные слова урезать языка».
Дважды доносчики спасали жизнь Петру I.
В ночь на 5 августа 1689 года активно поддерживающий в борьбе за престол царевну Софью и возглавлявший Стрелецкий приказ воевода Федор Щегловитов (Щегловитый, Шакловитый) обратился к группе из примерно 600 стрельцов с дерзкой речью, призывая их к бунту против Петра. Щегловитов обвинял Петра в том, что он вводит немецкие обычаи, одевает войско в немецкое платье, имеет намерение истребить православие, царя Иоанна и всех бояр и в других прегрешениях. Разъяренные стрельцы потребовали, чтоб их вели в Преображенское, чтобы убить Петра, но двое из них, Михаил Феоктистов и Дмитрий Мельнов, успели добраться до царя раньше мятежников и через князя Бориса Алексеевича Голицына открыли Петру заговор. Петр с обеими царицами, с царевной Наталией Алексеевной, с некоторыми боярами, с Гордоном, Лефортом и немногими потешными убежал в Троицкий монастырь (по словам Гордона — без штанов). Перед восходом солнца прискакал Щегловитый с убийцами, но, узнав об отсутствии царя, сказал, что приезжал он будто для смены стражи и поспешил обо всем уведомить царевну. Она не смутилась и не согласилась последовать совету князя Голицына, предлагавшего ей бежать в Польшу.
Из Троицкого монастыря Петр послал в Москву указ к своим боярам и иностранцам быть немедленно к нему с их полками. «По указу явились Стремянного полка полковник Цыклер и пятисотный Ларион Ульфов, да пятидесятник Ипат Ульфов, да с ними пять стрельцов с дополнительным доносом на Щегловитого. Щегловитый и его сообщники отданы были боярам на суд. Четыре дня Щегловитый, ни в чем не признавался, но после нескольких ударов кнутом во всем признался и подал свои показания на письме за своей рукою. Он и двое из его сообщников были колесованы, прочим отрезали язык, других ссылали»{31}.
22 января 1697 года два стрельца пятисотский Ларион Елизаров и пятидесятник Григорий Силин донесли Петру о намерении стрелецкого полковника Ивана Цыклера и его сообщников, окольничего Алексея Соковнина и стольника Федора Пушкина, зажечь дом, в котором находился царь и во время пожара убить его самого. Петр приказал гвардии капитану Лопухину в назначенный час быть с командою в доме заговорщика Соковнина, а сам, не дожидаясь, приехал туда с одним денщиком. Он лично арестовал заговорщиков и нарядил над ними суд из бояр, окольничих и палатных людей. Под пытками Циклер показал, что его к преступному замыслу побудили упреки в старой дружбе с Милославским. На допросе он оговорил царевну Софью, вследствие чего последняя была пострижена в Новодевичьем монастыре, а вырытый труп Милославского, умершего еще в 1685 году, был обезглавлен на плахе во время казни заговорщиков. Головы четвертованных 4 марта 1697 года Цикл ера и его сообщников были воткнуты на «железные рожки» и выставлены на несколько дней на Красной площади[4].
