Артем Драбкин - «Окопная правда» Вермахта. Война глазами противника
– Вы служили в Бундесвере. Разрешалось носить награды вермахта?
– Да, носили денацифицированные колодки. Оригиналы не разрешалось носить.
– В роте вы должны были сдавать какие-то ежедневные отчеты?
– Не должен. В роте ничего не велось, только в батальоне и в полку велся журнал боевых действий.
– Был стандартный бланк похоронного извещения?
– Стандартного документа не было, но командир роты обязан был родственникам каждого павшего персонально от руки писать письмо. Никакого официального бланка не было. Я должен был писать очень много писем, но это было дело чести – поставить родителей в известность о том, как погиб мой солдат.
– Что вы писали?
– Я писал, что должен вам с прискорбием сообщить, что такой-то такой-то служил в моей роте, пал, так и так, очень сожалеем и так далее… Потом это посылалось домой, и в основном эти письма разносили люди из партии. Мои родители тоже два таких письма получили.
– А если пропал без вести или попал в плен?
– Да, тогда тоже ставили в известность. Но как это делалось, я точно не помню, я сам никогда не писал. Павшим я много писал, а таких не писал. Но в любом случае, если что-то происходило, ставили в известность. Разумеется, были ситуации, когда было невозможно это делать – при отступлении, целые части пропадали.
– Вы как ротный могли вызвать огонь артиллерии?
– Да, было так организовано. Артиллерия посылала в пехоту так называемого передового наблюдателя. Это был или офицер, или фельдфебель с рацией. Эти передовые наблюдатели были в ротах, и через них можно было затребовать огонь. Это прекрасно работало, без проблем.
– Последнее ранение вы как получили?
– Очень негероически. Мы выходили из Эстонии и проходили мимо Риги. Там наш батальон, как резерв армии, на один день был выведен из боя. Это было 26 сентября 1944-го. Русский клин уже подходил к Риге, мы отбили его в одном месте и отошли в лес. Там сказали, чтобы мы сидели тихо, никто из леса не высовывался, пока не станет ясно, что происходит. Русские появились уже на опушке, но мы сидели тихо, думали, что нас не заметят. Но нас скоро заметили и начали интенсивно обстреливать из 120-миллиметровых минометов. Я лежал в лесу вместе с моей ротой, вырыл укрытие, как обычно, и разговаривал по телефону с моим командиром батальона. Он мне говорил, что нас вот-вот сменят. И тут мина попала в дерево над моей щелью, осколок отрезал мне голень. Я этого не заметил, но мой связной закричал, что я ранен. Я хотел выползти из щели и тут обнаружил, что у меня нет ноги. К счастью, это была последняя мина. Меня быстро положили на носилки, туда же положили мою ногу, которая держалась на коже. Дальше обычным путем, в батальон, там дали морфий, перевязали, было очень больно, на перевязочном пункте врач, который меня уже знал по моим прошлым ранениям, сказал: «А ты опять здесь». Меня прооперировали, врач после операции меня привел в сознание и сказал, чтобы я не давал ампутировать ногу, она снова прирастет. Отвезли в Ригу, в больницу, в ту же самую, в которой я в первый раз был. Потом я попал в госпиталь в Берлин. Абсолютно белый госпиталь, с большим красным крестом у входа, очень хорошо выглядел. Потом на маленьком кораблике туда-сюда перевозили, у меня были ужасные боли. На этом кораблике, у люка, через который нас грузили, стоял белоснежный, как ангел, военно-морской врач, не такой, как мы, грязные, после фронта. Я ему сказал, что мне нужно снять гипс, потому что очень болит, он сделал. Меня обследовали, потом приехали в Свинемюнде, слава богу, там нас выгрузили. Отвезли в госпиталь, мне ужасно повезло, что я попал в университетскую клинику в Ростоке. Там были известные специалисты, они смогли прооперировать еще раз, и нога опять приросла. Я потом 30 лет отслужил в бундесвере, а сейчас нога болит, хуже становится.
– Где вас захватили англичане?
– В Оберхольцштайне под Килем. Там, в Шлезвиг-Гольштейне, у англичан были так называемые area, А, В, С и так далее, чтобы как-то справиться с потоком пленных.
– Как вы восприняли капитуляцию?
– Это, конечно, было ужасно, но это можно было предвидеть. Было понятно, что война заканчивается, это не было сюрпризом. Но, конечно, это был плохой период в жизни любого солдата. Кроме того, я же из Пруссии, был практически беженцем, у меня больше не было родины. Мои родители были неизвестно где, мои сестры были неизвестно где, я был совсем один. Я лежал в госпитале один, профессии у меня не было, я был только солдатом. Что было делать? С другой стороны, хорошо, что мне нужно было заботиться только о себе. Другие должны были обеспечивать свои семьи. Меня опустили из госпиталя в 1946 году, я поехал в Гамбург, к знакомым.
Загер Михаэль (Sager, Michael)
Синхронный перевод – Ольга Рихтер
Перевод записи – Валентин Селезнев
– Меня зовут Михаэль Загер, я родился 21 августа 1921 года в Мюнхене. Ходил в народную школу, потом в профессиональную школу. Четыре года я учился на переплетчика. Я сдал экзамены и стал подмастерьем, а вскоре я начал готовиться к экзаменам на мастера, но 6 февраля 1940 года меня призвали. Сначала я был в Reichsarbeitsdienst – Имперском Трудовом Агентстве. Прошел обучение в Хинтерштайн, в Альгау, и через несколько месяцев приехал во Францию, в район Кан (Caen, Нормандия). Отбыв примерно полгода трудовой повинности, я вернулся домой к родителям, в надежде побыть дома пару недель, но уже через два дня я стоял в Гармише у дверей школы горных егерей. Там я прошел базовое обучение как горный егерь. Через три месяца нас перевезли в Югославию. Война в Югославии только что закончилась, и мы прибыли как замена воевавшим частям. Там мы были всего несколько недель. Я прошел курс верховой езды, но за все время войны на лошади я ни разу больше не ездил. Только в последние дни войны, когда от нас уже ничего не осталось, в Ольмице в Судетах я поймал белую лошадь. Я подумал, почему бы мне не проехаться? Я залез на нее и проскакал пару минут, пока не заметил, что русские начали по мне стрелять с высоты. Я быстро слез и оставил лошадь в покое. Наши солдаты открыли огонь по этой высоте и заставили русских замолчать.
Вернемся в 1941 год. Из Югославии нас на поезде перевезли в Польшу. В конце июня после однодневного пешего марша для меня, девятнадцатилетнего, началась война. Я участвовал в боях под Уманью и Винницей. Моя четвертая горная дивизия и первая горная дивизия тогда взяли в плен 25 000 русских солдат. Бои продолжались, но больше всего запомнились дневные марши по сорок километров на жаре. Я могу даже вспомнить, как часто я открывал мою полевую флягу и смотрел, не осталась ли там капля воды. Мы шли в направлении Ростова, перешли Дон по большому понтонному мосту. Прошли через Батайск. Я написал книгу, основанную на моих дневниковых записях и письмах, и вот что я записал в тот момент в своем дневнике: «Я молодой человек, прохожу мимо, по меньшей мере, 20–25 мертвых немецких солдат, которые погибли при взятии Батайска и переправе через реку». Я участвовал в боях в предгорьях Кавказа. Я очень хорошо помню один день, был тяжелый бой. С обеих сторон, и с русской, и с немецкой, было очень много раненых и убитых. В трех метрах от меня пал мой товарищ, убитый русским снайпером выстрелом в голову. Много лет спустя после войны я поехал в Айштадт, это между Мюнхеном и Нюрнбергом. Пошел осмотреть местный собор. В нем я разговорился с церковным служителем, который убирал и расставлял цветы. Он спросил, в какой части я воевал. Я сказал, что в четвертой горной дивизии. Он сказал, что его сын тоже там служил в 9-й роте 2-го батальона 13-го полка. Моя рота! Я спросил фамилию. Он назвал. Тогда я ему сказал: «Господин Тюрнер, ваш сын, Алоиз, пал 2 августа 1942 года рядом со мной». Это был отец моего товарища, убитого русским снайпером.
Потом начались бои на Большом Кавказе. Мы, четвертая горная дивизия, взяли несколько перевалов и шли дальше с севера на юг, вниз-вверх, вниз-вверх. Через некоторое время нашу дивизию сняли с высокогорья и отправили в лесной Кавказ, недалеко от Черного моря. Чем дальше мы шли на юг, тем хуже было снабжение. Один раз мы шли через тоннель длиной 1200 метров, в котором стоял поезд с нефтяными цистернами. Когда мы вышли из тоннеля, то увидели русских пленных. Они жарили мертвую лошадь, я думаю, что эта лошадь была мертва уже много дней, но был такой голод, что они ели это мясо. Если были раненые, то иногда случалось так, что они попадали в лазарет только через два дня после ранения. Случалось, что русские пленные и немецкие солдаты, вместе, до 8 человек, несли раненого в лазарет – двух и даже четырех человек в горах было недостаточно.
21 августа 1942 года мне исполнилось 20 лет, у меня был день рождения. В этот день было облачно, но потом облака разошлись, и я увидел Эльбрус, по крайней мере, я думаю, что это был Эльбрус. И в этот же день, 21 августа 1942 года, немецкая сторона водрузила флаги на Эльбрусе, государственный флаг и флаг горных егерей. В Германии по радио было объявлено, что это великая победа, но великой победой это не было, потому что уже тогда было ясно, что Сталинград падет. В октябре 1942 года, после 18 месяцев в армии, я в первый раз получил отпуск и поехал домой в Мюнхен. Когда я вернулся в часть, в ноябре 1942 года, то узнал, что у горы Семашхо, между Туапсе и Сухуми, дивизия понесла большие потери. Это была «Гора Судьбы» четвертой горной дивизии. В роте были очень большие потери среди моих друзей.
