Уильям Фуллер - Внутренний враг: Шпиономания и закат императорской России
Заключение. Патриоты и предатели
На протяжении почти всей истории императорской России политическая лояльность определялась достаточно просто. Лояльный подданный предан правящей династии Романовых. Юридический статус, социальная принадлежность, этническое происхождение и национальность не важны — вассальная верность короне выше всякой иной зависимости и принадлежности. Из этого следовало, что всякая идеология или система убеждений, провозглашавшая иной принцип лояльности, представляла угрозу традиционной монархии. Одной из таких идеологий был аграрный социализм того рода, какой проповедовали эсеры, мечтавшие о свержении монархии и установлении государства, в центре интересов которого был бы крестьянин. Другой — марксизм, с его призывом к международной солидарности и братству рабочего класса. Имелась, впрочем, еще одна идеология, возникшая ранее обеих упомянутых выше и представлявшая не меньшую угрозу существующему порядку, — национализм.
Национализм угрожал российской монархии точно так же, как и прочим консервативным монархиям континентальной Европы. Причина в том, что националисты добивались создания в Европе национальных государств, в которых справедливые границы политических сообществ определялись бы не божественным правом династий и правителей, а этнической принадлежностью, языком и культурой. До 1860 года, впрочем, Европа в целом организовывалась по иным принципам. Италия была раздроблена; люди, для которых родным был немецкий язык, проживали более чем в сорока различных государствах; Австрия и Россия являлись огромными многонациональными империями. Национализм бросал вызов всем этим типам политического устройства.
В начале XIX века консерваторы и монархисты рассматривали национализм как фактор крайне дестабилизирующий, легковоспламеняющийся и разрушительный. Считалось, что Наполеон своим успехом был в большой степени обязан своему умению эксплуатировать и нужным образом направлять французский национализм. После его поражения в 1815 голу общей целью континентальных держав стало сохранение установившегося порядка и обеспечение всеобщего мира посредством подавления национализма и шедшего с ним рука об руку либерализма. Понадобился Отто фон Бисмарк, чтобы совершить в прусской лаборатории алхимическую трансмутацию, превратившую национализм из левой силы в правую. Он добился этого, присвоив националистический проект и объединив Германию, однако объединение это было особенное, под властью консервативной прусской монархии Гогенцоллернов. Новый германский император из Гогенцоллернов сохранял все свои права, включая право власти над своими негерманскими подданными. Таким образом Бисмарк пересоздал национализм и жестко отделил его от германского либерализма.
Учитывая историю Российской империи и большое число национальных групп, поглощенных ею в ходе территориальной экспансии, развитие национального сознания в среде любой из этих нерусских народностей представляло очевидный повод для беспокойства. Поляки, например, яростно восставали против российского правительства в 1830 и 1863 годах. Во время революции 1905–1907 годов серьезные национальные движения в таких регионах, как Закавказье и балтийские губернии, поставили под угрозу сохранение императорской власти. Нетрудно понять, почему Петербург с ужасом и отвращением взирал на все проявления нерусского национализма. Впрочем, большую часть ХIХ века царское правительство с неудовольствием воспринимало и национализм русский1. Эго было вызвано тем, что некоторые русские националисты не меньше, чем все иные, стремились к изменению status quo. Среди русских националистов были, например, сторонники идеи панславизма, утверждавшие, что Петербург должен посылать войска в крестовые походы для освобождения славян Центральной и Южной Европы от турецкого и австрийского господства, приводя их под политическую власть России. Вредным элементом этой грандиозной имперской фантазии была мысль о необходимости для России агрессивной внешней политики, причем не в том смысле, какой был по душе режиму; более того, агрессивной внешней политики, чреватой войной.
Однако в послед ней четверти XIX века российские консервативные круги начали смотреть на русский национализм с большим почтением. Государство само способствовало этой тенденции своими программами русификации имперских окраин и все более жесткими ограничениями культурной жизни и возможностей таких групп населения, как поляки, латыши и евреи. Николая II, вступившею на трон в 1894 году, националистическая идея скорее привлекала, чем отталкивала. Свойственная ему разновидность национализма ориентировалась одновременно на воображаемое будущее и воображаемое прошлое. С одной стороны, он верил в то, что судьба России — прирастать во влиянии и мощи, с другой — способствовал популяризации бессильной ностальгии по русскому средневековью, ставшей характерной чертой культуры конца века.
Как мы уже видели, начало Первой мировой войны вызвало сильный прилив русских национальных чувств и патриотизма. Многие русские видели в войне справедливую борьбу, объединившую и электризовавшую народ, — победа в войне будет свидетельством превосходства русской цивилизации. При этом для миллионов неграмотных крестьян национализм в его модерном варианте был совершенно непонятен. Кроме того, были еще политические правые, кого война ужаснула и кто считал решение России войти в конфликт с Центральными державами фатальной ошибкой. Среди них — бывший министр внутренних дел П.Н. Дурново, автор прозорливой записки февраля 1914 года, предсказавший, что последствием общеевропейской войны для России будет социальный коллапс, хаос и революция2. Подобные чувства питал граф Витте, бывший министр финансов, барон Розен, бывший императорский посланник в Японии, и Распутин, который, узнав об объявлении мобилизации, телеграфировал конфидентке императрицы Вырубовой, что войну нельзя объявлять, так как это будет конец всему3. Были, наконец, и представители крайне левых взглядов, отвергавшие войну и отказавшие ей в поддержке как продукту империалистического эгоизма. Социалисты этого толка имелись во всех воюющих странах, их именовали «циммервальдцами», по названию швейцарского городка, где в 1915 году собралась антивоенная конференция европейских социалистов. Представителями этого направления в русской политике были, в частности, Ленин и большевики.
В общем, однако, большинство политически сознательного населения России с воодушевлением восприняло войну и пришедшие с ней новые разновидности воинствующего патриотизма. Патриотизм военного времени выходил за рамки обычной любви к своей родине — в 1914–1917 годах разные изводы патриотизма конкурировали в интерпретации целей войны. По одной из версий, война велась в интересах русского народа, по другой — для защиты российского государства; с третьей точки зрения — чтобы ввести наконец Россию в сообщество прогрессивных и демократических народов. Однако все разновидности патриотизма имели общее мнение по вопросу о победе в войне. Все были согласны в том, что для триумфа России необходимо одолеть внешних врагов — Германскую, Австро-Венгерскую и Османскую империи. Любопытно, однако, что согласие царило и относительно того, что России не победить, пока не будут уничтожены или нейтрализованы ее внутренние противники. Во время Первой мировой войны обсессией русских патриотов всех оттенков стало разоблачение и уничтожение внутреннего врага.
Причина этого лежала во всеобщей уверенности в том, что все или почт все отступления и катастрофы России в этой войне могут быть отнесены на счет измены. Измена была главным и исчерпывающим объяснением любых явлений. Со времени мазурских боев в начале 1915 года вести с фронта приходили почти исключительно дурные. Один рапорт о военном поражении сменялся другим. Говорили о катастрофическом кризисе вооружения и боеприпасов, о позорных отступлениях и о невероятных потерях. Даже такие триумфы России, как Брусиловский прорыв, достигались ценой чудовищных потерь. Что, кроме тайной измены, могло объяснить эти катастрофы? Все знали, что Россия обладает достаточной мощью и возможностями для победы, однако страна платила чрезмерную цену, и дело даже при этом могло кончиться поражением. Многим казалось самоочевидным, что тут не обошлось без предательства.
По этой логике, предатели столь подробно информировали противника, что все военные приготовления и планы России лежали перед ним как на ладони, противник заранее был осведомлен обо всех военных планах, концентрации и передвижениях войск. Нашлись газеты, вроде московского «Русского слова», приписавшие не менее половины германских побед деятельности изменников и шпионов4. И это еще не все. Считалось, что изменники действуют и на внутреннем фронте, занимаясь саботажем в военной промышленности, подрывая поставки топлива, продовольствия и вооружения. Они даже вынашивают тайные планы сдачи врагу всей страны. Массовая культура подпитывала эти фантазии. Вездесущий иностранный шпион стал центральной фигурой многих русских фильмов, пьес, романов и даже постановок кабаре 1914–1917 годов5.
