Ниал Фергюсон - Империя: чем современный мир обязан Британии
Но важны были не националистические потрясения сами по себе, а тот факт, что они потрясли империю. Прежде британцы не испытывали сомнений в допустимости стрельбы в защиту своей империи. После восстания в Морант-Бэе настроения начали меняться. К моменту Амритсарской бойни решимость, некогда проявленная людьми, подобными Клайву, Николсону и Китченеру, казалось, совершенно испарилась.
* * *В этот тревожный межвоенный период был человек, продолжавший верить в Британскую империю. Британцы для него были “восхитительно подготовленными людьми”, которые “триста лет работали, чтобы добиться доминирования в мире в течение двух столетий”. Они “изучили искусство быть господами, искусство, как держать узду так, чтобы туземцы даже не замечали ее”. Даже его любимый фильм — “Жизнь бенгальского улана” — был на имперскую тему.
Адольф Гитлер в “Моей борьбе” и застольных беседах неоднократно выражал свое восхищение британским империализмом. Что следует делать Германии, рассуждал он, так это учиться у англичан. “Богатство Британии, — говорил он, — является результатом… капиталистической эксплуатации 350 миллионов рабов-индийцев”. Именно это наиболее восхищало Гитлера: эффективное притеснение “низшей” расы. И было очевидно, где то место, в котором Германия могла попытаться повторить этот опыт. “Территория России станет для нас тем же, — провозгласил он, — чем была Индия для Англии”. Если Гитлер и критиковал британцев, то только за то, что те слишком самокритичны и снисходительны к подвластным народам:
Англичане теперь упрекают себя в том, что неправильно управляли этой страной, поскольку там не наблюдается особого подъема. Поступили они правильно. Но было бы неразумно ожидать от индийцев воодушевления.
В 1937 году Гитлер дал министру иностранных дел лорду Галифаксу совет, как быть с индийскими националистами. Англичанам, по его мнению, следовало “расстрелять Ганди. Если этого окажется недостаточно, чтобы принудить [индийцев] к подчинению, — расстрелять дюжину ведущих членов [Индийского национального] конгресса. Если и этого мало, расстрелять двести и так далее, пока порядок не будет восстановлен”.
Гитлер не сомневался в том, что империи-конкуренты, а не туземцы-националисты представляют реальную угрозу британскому владычеству:
Англия могла бы потерять Индию, если бы английская администрация в Индии сама подверглась расовому разложению (о чем в данный момент в Индии не может быть и речи), либо в том случае, если Англия потерпит крах в войне с каким-нибудь более могучим, чем она, противником… Но о том, чтобы английскую власть в Индии могли свергнуть сами индийские бунтовщики, не может быть и речи. Если англичане вернут Индии свободу, в течение двадцати лет Индия утратит ее снова.
Он был столь же обезоруживающе откровенен, признаваясь, что его собственная версия империализма будет ужаснее британской:
Какими бы несчастными народы Индии ни были бы при британцах, они точно не будут жить лучше, если британцы уйдут… Если мы приобретем Индию, индийцы, конечно, не обрадуются этому, а немедленно пожалеют о старых добрых временах английского правления.
Тем не менее Гитлер отрицал, что испытывает желание “приобрести” Индию: “Я, германец, все же предпочту видеть Индию под властью Англии, чем кого-либо другого”. По его словам, у него не было никакого желания способствовать разрушению Британской империи, поскольку это, как он выразился в октябре 1941 года, “не принесло бы никакой выгоды Германии — только Японии, Соединенным Штатам и другим”. Гитлер сказал Муссолини в июне 1940 года, что Британская империя является “важным фактором равновесия в мире”.
Именно это англофильство представляло, возможно, самую серьезную из всех угроз Британской империи: угрозу дьявольского искушения. Двадцать восьмого апреля 1939 года Гитлер произнес в Рейхстаге речь, которая достойна обширного цитирования:
Все время своей политической деятельности я разъяснял идею близкой дружбы и сотрудничества Германии и Англии… Это желание англо-немецкой дружбы и сотрудничества отвечает чувствам, которые проистекают из расового родства двух наших народов, но также соответствует осознанию мною важности для всего человечества существования Британской империи. Я никогда не давал повода усомниться в моей вере в то, что существование этой империи является неоценимым фактором, имеющим значение для культурной и экономической жизни всего человечества. Какими бы средствами Британия ни приобрела свои колониальные территории, — я знаю, что это было сделано путем применения силы и нередко жестокости, — однако я очень хорошо знаю, что ни одна империя не возникла как-либо иначе, и что, в конечном счете, история принимает во внимание не сколько методы, сколько успех, и не успех методов как таковых, а скорее общую пользу, которую они приносят. Сейчас нет сомнений, что англосаксонский народ выполнил необъятную работу по колонизации мира. Это вызывает у меня искреннее восхищение. Мысль об уничтожении плодов этого труда казалась и кажется мне… ничем иным, как проявлением бессмысленной человеческой склонности к разрушению… Однако мое искреннее уважение к этим достижениям не означает отказа от защиты моего собственного народа. Я считаю, что прочная дружба немецкого и англосаксонского народов невозможна, если другая сторона не признает, что существуют как британские, так и немецкие интересы, и что важным является не только сохранение Британской империи, что является смыслом и целью жизни англичан, но и свобода и сохранение Рейха, являющиеся целью жизни немцев.
Это была тщательно продуманная преамбула к предложению предотвратить войну с Британией, заключив сделку, основанную на сосуществовании. Британцам разрешили бы сохранить их империю, если они дадут Гитлеру свободу для выкраивания немецкой империи в Центральной и Восточной Европе. Двадцать пятого июня 1940 года Гитлер позвонил Геббельсу, чтобы подробно объяснить суть сделки:
Фюрер… полагает, что [Британская] империя должна быть сохранена, если это возможно: если она потерпит крах, то не мы унаследуем ее, а иностранные, нередко враждебные нам державы. Но если не будет другого выхода, Англию нужно поставить на колени. Однако фюрер согласился бы с миром на следующих условиях: Англия не вмешивается в европейские дела, колонии и мандаты возвращаются. Выплачиваются компенсации за то, что было украдено у нас после [Первой] мировой войны.
К этой идее Гитлер еще неоднократно возвращался. Даже в январе 1942 года он был еще убежден, что “у англичан есть две возможности: или оставить Европу и держаться за Восток, или наоборот”.
Мы знаем, что некоторые члены британского военного кабинета соблазнились таким “миром”, основанным на капитуляции континента перед нацизмом. Тот же Галифакс 25 мая обратился к итальянскому послу, чтобы предложить подкуп (Гибралтар или, возможно, Мальта) в обмен на неучастие Муссолини в войне и посредничество в организации мирной конференции. Чемберлен негласно признавал, что если бы он верил в то, “что мы могли купить… длительный мир, передав Танганьику немцам”, он “не колебался бы ни мгновения”. Но Черчилль, честь ему и хвала, видел Гитлера насквозь. Три дня спустя, обращаясь не только к военному кабинету, следовавшему политике умиротворения, но и ко всему правительству, Черчилль заявил:
Было бы наивно полагать, что если мы попытаемся заключить мир сейчас, то получим лучшие условия, чем если бы мы победили. Немцы потребовали бы наш флот, назвав это разоружением, морские базы и многое другое. Мы стали бы тогда рабским государством…
Это было вполне верно. Предложения Гитлера о мирном сосуществовании с Британской империей были совершенно неискренними. Иначе почему он называл Англию “заклятым врагом” (например, 5 ноября 1937 года во время своей беседы с военачальниками и министром иностранных дел)? В этом случае Гитлер говорил о Британской империи совсем другим тоном. Вот что Гитлер действительно думал об империи: что она была “нежизнеспособна… с точки зрения военной политики”. Немецкие планы насчет атлантического флота и африканской колониальной империи говорят о том же.
Однако Черчилль бросал вызов не только Гитлеру. Он в какой-то мере также бросал вызов разрыву в военных возможностях. Конечно, британский флот все еще был гораздо сильнее немецкого (если бы немцы не овладели и французским флотом). Конечно, у королевских ВВС было такое преимущество перед люфтваффе, с которым можно было рассчитывать на победу в битве за Британию[195]. Но 225 тысяч английских солдат, которые были эвакуированы из Дюнкерка вместе с 120 тысячами французов, оставили во Франции не только одиннадцать тысяч погибших и сорок тысяч пленных товарищей но и почти все свое вооружение. У немцев было десять бронетанковых дивизий, у британцев почти не было танков. Кроме того, теперь Франция была повержена, а Россия приняла сторону Гитлера. Британия осталась в одиночестве.
