Михаил Терентьев - Хивинские походы русской армии
Что видно из этой записки? Завтра будет большая томаша: все отряды соединятся… Кауфман, наконец, в роли настоящего главнокомандующего… перед ним прежде кичливый, а теперь униженный хан, грубиян, не отвечавший несколько лет на его письма… с ничтожной свитой, как и подобает побежденному и презренному врагу… Картина будет торжественная, способная вознаградить за все огорчения, лишения и страхи похода… Кауфман будет сначала суров, потом милостив… скажет войскам речь… это все пропечатают в газетах…
Кто знал Кауфмана и его страсть к почету и театральным эффектам, тот согласится, что записка его переведена верно.
Обратите внимание: самое главное — прекратить огонь — стоит последним и в условной форме с «если».
Можно представить себе огорчение Кауфмана, когда на другой день ни хан, ни Веревкин не явились к нему украшать его триумф при торжественном вступлении в город!
Инак поехал обратно около 7 часов вечера. Записку Веревкин получил, когда бомбардировка уже кончилась. Артиллерии запрещено отвечать на одиночные выстрелы с крепости.
Веревкин счел для себя неудобным исполнить приказание Кауфмана в точности. В числе благовидных предлогов выставлялось обилие раненых, которых трудно было бы перевозить (прибавим: без всякой надобности)… Поэтому он послал навстречу Кауфману только 2 роты, 4 сотни и 2 конных орудия, а вместо себя — Ломакина и Саранчева. С остальными войсками остался на месте. Утро 29 мая застало Хиву в мирном настроении, хотя пробоины в воротах и были заделаны, а сбитые зубцы стен подновлены глиной, но защитники сидели между зубцами, свесив ноги на нашу сторону, и мирно любовались томашей (развлечение), которую затевали русские. Русские стояли кучками под самыми стенами и завели разговоры с любопытствующими со стен защитниками. Подобрали вчерашних убитых, которые оказались без голов и с распоротыми животами…
Кто-то крикнул наверх, чтобы халатники сдали пушки, и хивинцы очень охотно и весело спустили к нам два зембурека на веревках. Веселому настроению помешало несколько то обстоятельство, что со стен стали спускаться к нам пленные персияне, которых хивинцы и провожали, безвредными впрочем, выстрелами. Эти персияне рассказывали, что с уходом хана в Хиве водворились беспорядки, и что пленных собираются вырезать, а между ними много и русских. Эти рассказы взволновали у нас многих. Может быть, и это отчасти повлияло на дальнейший ход событий.
Зная, что в Хиве существует сильная числом воинствующая партия, и желая предупредить беспорядки, которые легко могут возникнуть, как это случилось в Мангыте, в самую минуту сдачи города, Веревкин приказал занять Шах-абадские ворота и часть стен в обе стороны. Если не сдадут добром, то взять силою.
Тут и началась оперетка…
Совершенно естественно и каждому понятно, что если хивинцам неоднократно уже было объявлено самим Веревкиным, что он не имеет права трактовать о мире, что это право предоставлено одному Кауфману, который и есть главный начальник всех войск, вступивших в Хиву, то все хивинское начальство и потянулось к Кауфману, подходившему уже к месту, назначенному им для встречи, т. е. к 6-й версте. Ключи от городских ворот везде в Средней Азии находятся в руках особого чиновника кур-баша, начальника ночного дозора, так сказать, ночного полицмейстера. В мирное время ворота запираются только на ночь, а в военное, конечно, и днем. Если дело идет о сдаче крепости, то понятно, и ключи повезли к тому, кто имел право принять капитуляцию и трактовать об условиях, то есть к Кауфману. Понятно поэтому, что жители, сидевшие свесив ноги на стенах, ничего другого и не могли отвечать на требования, выкрикиваемые нашими переводчиками: «Отворить ворота», — как то, что ключей у них нет, что все начальники поехали к Кауфману…
Тогда им крикнули, что если ворот не отворят, то мы их разобьем.
Со стены отвечают, что-де как знаете, это, мол, не наша забота, и что одни ворота, а именно хазар-аспские, отворены уже для ярым-патьши (для полуцаря или вице-короля, как назвали в Средней Азии Кауфмана), подходившего со стороны Хазараспа.
Снизу опять кричат наши: «Скиньте нам несколько лопат или китменей» (род больших тяпок). Хивинцы немедленно исполнили эту просьбу и спустили несколько китменей. Этими китменями наши начали долбить землю недалеко от ворот и набросали брешь-батарею, а расстояние до ворот спокойно измерили шагами. Хивинцы сидят себе и любуются. Когда батарея была готова, то гранатами пробили в воротах узкую щель, сквозь которую и полезли поодиночке люди 2-х рот (одна Самурского полка, другая 2-го Оренбургского линейного батальона); во главе их пошли Скобелев и шт. ротм. граф Шувалов. Хивинцы нисколько этому не мешали, и, таким образом, Шах-абатские ворота с прилегавшими стенами были заняты нашими войсками, как будто бы с боя, как будто бы открытою силою, а уж во всяком случае насильно. Как раз в это время отряд Кауфмана строился в колонну у других ворот для торжественного вступления в город с музыкой!
С отъездом Саранчева к Кауфману за начальника штаба при Веревкине оставался кап. Иванов. Посланный с запиской к Скобелеву: «Стоять на месте и не лезть вперед», он получил заявление, что на всякий случай необходимо прислать сюда два ракетных станка. Иванов уехал и прислал взвод ракетных станков при записке. Эту записку Скобелев представил потом Троцкому в виде доказательства, что штаб одобрял его действия. Услышав пальбу, Иванов снова едет к воротам, видит тут одного казака часового, узнает, что Скобелев с ротами вошел в город, догоняет его на арыке Палван-Ата, упрашивает воротиться, напоминая, что он уже не исполнил одного приказания… Скобелев отвечает, что идти назад страшно, оставаться на месте — опасно, остается идти вперед и занять ханский дворец… Иванов спешит с этим к Веревкину, тот ругается, велит передать Скобелеву, что если он тронется к ханскому дворцу, то будет расстрелян… Иванов нашел Скобелева уже во дворце, а Шувалова в карауле с несколькими солдатами!
Кауфман выступил с ночлега в этот день в 4 ч. утра. В попутных селениях жители встречали его с хлебом-солью. В 6 верстах от города ждал дядя хана Сеид-Эмир-Ул-Омар со свитой, в задних рядах которой притаился брат хана Ата-Джан-Тюря. Старик Сеид-Омар снял шапку и поклонился Кауфману, причем объявил, что хан бежал к туркменам.
Тут Кауфман заметил нарядную одежду Ата-Джана и спросил: кто это? Омар отвечал, что это новый хан. Новый хан был сильно сконфужен и не знал, что ему говорить и как держать себя…
Кауфман двинулся далее и в 2 верстах от города встретил колонну, высланную к нему Веревкиным.
Войска соединились фактически. Здесь, у моста Сары-купрюк, отряд стал биваком, чтобы почиститься и приготовиться к торжеству вступления в город. Кауфман потребовал безусловной покорности, приказал отворить ворота, снять со стен орудия и вывести их к Хазар-аспским воротам, через которые вступает его отряд. Сеид-Омар тотчас послал своих приближенных исполнять эти приказания.
Как раз в это время, в 11 ч. утра, послышалась канонада в стороне оренбургского отряда, а затем прискакали вестники, что там русские опять начали стрелять по городу…
Кому бы могло придти в голову, что там разыгрывается потешная оперетка штурма не защищающейся крепости, гарнизон которой даже помогает атакующим строить брешь-батарею, спуская для работы свои шанцевые инструменты? Понятно, что Кауфман и подумал тотчас, что Веревкин, без сомнения, вызван на огонь какими-либо враждебными действиями со стороны жителей, тем более что вчера еще он просил Веревкина не стрелять иначе. Немедленно туда был послан сам Сеид-Омар для принятия самых решительных мер, чтобы жители тотчас же прекратили эти действия. Веревкину же послана была записка следующего содержания: «Прибыв на позицию, я был встречен полковником Саранчовым и славными войсками, под вашим начальством состоящими. К удивлению моему, я слышу с вашей стороны выстрелы. Приехал ко мне Мат-Нияз; он уверяет, что батареи ваши открыли огонь против города. Хан из города ушел вчера с иомудами. Когда обоз отряда стянется, я полагаю, с частью отряда и с войсками от вас, войти в город и занять цитадель и ворота, грабежа не должно быть. Надеюсь около двух часов выступить. Нужна большая осторожность, теперь даже больше, чем прежде. Я беру ваши роты, орудия и кавалерию, чтобы они были представителями кавказского и оренбургского округов. Поздравляю вас с победою и с раною, дай Бог скорее выздороветь».
«С победою и с раною» — нет ли тут шарады? Кауфман ведь любил сострить, да и мода была такая в Ташкенте. В ответ на это Веревкин прислал следующее письмо: «В Хиве две партии: мирная и враждебная. Последняя ничьей власти не признает и делала в городе всякие бесчиния. Чтобы разогнать ее и иметь хотя какую-нибудь гарантию против вероломства жителей, я приказал овладеть с боя одними из городских ворот, что и исполнено. Войска, взявшие ворота, заняли оборонительную позицию около них, где и будут ожидать приказания вашего превосходительства. Всякие грабежи мною строго воспрещены».
