Инна Соболева - Утраченный Петербург
Г. А. Потемкин
Отступление о Таврическом дворце
Среди многих петербургских легенд, родившихся в разные годы и по разным поводам, в разной степени близких (или далеких) от реальности, есть одна. Она о дворце, который мстит за неподобающее к себе отношение, — о Таврическом дворце. Очень часто, говоря о нем, восклицают с восторгом: «Чудо гармонии!» Но это — видимость. Впрочем, в Петербурге такое не редкость: что на виду, так и знай — обманет. Еще Гоголь это заметил и предупредил…
Таврический дворец, внешне столь неоспоримо гармоничный, на самом деле не знал гармонии. В нем все свершалось вопреки. Вопреки логике, планам, мечтам.
Тот, по чьей воле вырос он на дальней окраине столицы, мечтал, что станет дворец приютом его покойной старости. Он ведь заслужил хоть немного покоя на склоне лет, Светлейший князь Таврический Григорий Александрович Потемкин, генерал-фельдмаршал, некоронованный повелитель империи.
И еще он мечтал: станет дворец приютом любви, прошедшей такие испытания, такие взлеты и падения, что (казалось ему) уже никому, никогда ее не разрушить. Да, были ссоры, были измены. Но все это можно простить и забыть. Ведь больше было другого…
«Я хочу быть в твоем сердце один, выше всех, кто мне предшествовал, потому что ни один из них не любил тебя так, как я», — писал он.
«Крепко и твердо: было так и будет», — отвечала она. Не для себя одного — для них обоих велел он славному зодчему Ивану Егоровичу Старову строить дворец (такой, чтобы она восхитилась, порадовалась, поняла, что все это — до той поры невиданное — для нее).
Наблюдать за строительством было ему недосуг: рвался на юг, осваивать Крым (она так давно мечтала о Крыме!). Как счастлива была, узнав о крымской победе! «Таврида! Одно лишь название этой страны возбуждает наше воображение», — писала императрица австрийскому фельдмаршалу, сподвижнику Потемкина принцу де Линю. А Шарль Жозеф де Линь, мудрый дипломат и отважный воин, участвовавший в рядах русской армии во взятии Очакова, так отзывался о Потемкине: «Какое же его волшебство? Гений, гений и гений! Врожденный ум, прекрасная память, высокость духа, тонкость без всякого коварства, счастливая примесь какого-то единственного своенравия, которое в хорошие минуты привлекает к нему сердца; неограниченное великодушие, искусство награждать приятно и по мере заслуги, верное чувство, дар угадывать то, чего он не знает, и наконец, глубокое знание человеческого сердца».
Победителю Екатерина пожаловала титул — Светлейший князь Таврический. Оба они верили: Крым навеки стал русским. Навеки!..
Потемкину было никак не вырваться в столицу: России нужен флот на Черном море. Срочно. На берегу тихой, глубокой гавани он заложил город. Назвал Севастополем, городом Славы. Там создавал, пестовал Черноморский флот. Первый линейный корабль назвал «Слава Екатерины» (о ней он не забывал никогда).
А между тем под гром сражений русско-турецкой войны на берегу Невы неспешно рос новый дворец. Потемкин повелел устроить все так, чтобы от Зимнего к его дворцу можно было добраться и по суше, и по воде — как пожелает его царственная возлюбленная. Вот и соорудили вблизи дворца шлюпочную гавань (но об этом чуть дальше). Мог ли он тогда даже помыслить, что Екатерина приедет к нему лишь однажды…
Пока он воевал, новый фаворит, юный, не по годам расчетливый красавец все крепче прибирал к рукам власть и над сердцем стареющей государыни, и над казной империи. Потемкину доносили. Он не очень тревожился, знал, что все ее увлечения — мимолетны. Стоит ему вернуться…
Он вернулся. Дворец его не разочаровал. «Кто хочет иметь о нем понятие — прочти, каковы были загородные дома Помпея и Мецената. Наружность его не блистает ни резьбой, ни позолотой, ни другими какими пышными украшениями. Древний изящный вкус — его достоинство; оно просто, но величественно», — так отзывался о дворце Гавриил Романович Державин, так оценивал его и хозяин. И Потемкин решил: в таком дворце можно устроить бал в честь побед русского оружия в Крыму и при Измаиле, да такой, чтобы затмил все, что когда-нибудь видела столица. На устройство того незабываемого бала было истрачено двести тысяч рублей. Это притом, что все строительство и обустройство роскошного дворца обошлось в триста двенадцать тысяч. Убранство дворца было поистине царским. Поражал воображение зимний сад. Его огромные окна выходили в живописный парк с прудами, а на стенах между окнами были нарисованы деревья, создававшие иллюзию, будто зимний сад — естественное продолжение сада за окнами дворца. По словам Державина, он производил «действие очарования», казался миром «живописи и оптики». И лишь подойдя ближе, можно было узнать «живые лавры, мирты и другие благорастворенных климатов древа, не только растущие, но иные цветами, а другие плодами обремененные. Под мирной сенью их, инде как бархат, стелется дерн зеленый; там цветы пестреют, здесь излучистые песчаные дороги пролегают, возвышаются холмы, ниспускаются долины, протягиваются просеки, блистают стеклянные водоемы. Везде царствует весна, и искусство спорит с прелестями природы. Везде виден вкус и великолепие — везде торжествуют природа и художество…».
Но для хозяина-то главным среди всего этого изобилия были живые русские соловьи. Он знал: она любит их песни. Посреди зимнего сада он приказал поставить храм-ротонду, в центре — статую Екатерины. На жертвеннике повелел написать: «Матери Отечества и моей благодетельнице».
Когда она появилась, он приветствовал ее кантатой: «Здесь вода, земля и воздух дышат твоею душой… Что в богатстве и почестях, что в великости моей, если мысль тебя не видеть ввергает дух мой в ужас? Жизнь наша — путь печалей… Стой и не лети ты, время…» Для августейшего семейства стол был сервирован золотой посудой. Но хозяин не забыл и о простых людях. Для них на площади перед дворцом были накрыты столы. Питья и закуски хватило на всех. Он хотел, чтобы всем было весело на его последнем пиру. Но это мы знаем, что на последнем. А он…
Три тысячи гостей пригласил Светлейший. Из видных людей столицы не позвал только Платона Зубова, нового фаворита. Шутил: «Я этот больной зуб выдерну!» Он еще верил в свое всесилие. Но «Столичные ведомости», сообщавшие обо всех мало-мальски интересных событиях, о происходившем в Таврическом дворце не упомянули ни словом — Зубов запретил. Газетчики почуяли: власть переменилась.
Правда, еще один человек не был приглашен на праздник: сам великий Суворов. Похоже, именно тогда, и не без участия Зубова, пустили слух, будто Екатерина специально удалила Александра Васильевича из Петербурга, чтобы он своим присутствием не затмевал славу Потемкина, ведь это Суворов, а не Потемкин брал Измаил, а Светлейший лишь приписывает себе чужую славу. Как ни странно, слух этот охотно повторяют и современные авторы. На самом деле спешный отъезд Суворова из столицы был вызван обстоятельствами чрезвычайными — России грозила война с Англией, Пруссией и Швецией. Было известно: британский посланник уже едет в Петербург с нотой об объявлении войны. Вот и отправила императрица на шведскую границу Суворова. И оказалась права: узнав о появлении непобедимого полководца в Финляндии, потенциальные противники России мгновенно одумались, войны с коалицией удалось избежать. Покидая праздник, Екатерина сказала хозяину: «Благодарю тебя за твой прощальный вечер». Дала понять: она сделала выбор, окончательный, последний.
Ему, Светлейшему, ему, победителю, она предпочла алчное и коварное ничтожество!
24 июня 1791 года князь Потемкин-Таврический навсегда покинул свой дворец, свой город. Что чувствовал он, в последний раз проезжая по Петербургу, где все напоминало о великих свершениях и о мелких кознях завистников, о борьбе за власть и о победах над врагами Отечества, о верных сподвижниках и лицемерных льстецах? А еще — о молодости и о любви, которая обещала быть вечной.
Он умер через три с половиной месяца. В пути. Умер на земле, которую завоевал для России.
Узнав, Екатерина упала в обморок. Первый раз в жизни. Второй (и последний) будет за несколько часов до ее собственной смерти…
«Он имел необыкновенный ум, нрав горячий, сердце доброе… благодетельствовал даже своим врагам», — скажет она, когда он уже не сможет услышать. И добавит: «Трудно заменить его: он был настоящий дворянин, его нельзя было купить».
Зубова она покупала. А Зубов… Современники утверждали: это он дал Потемкину медленно умертвляющий яд.
Семь лет тело хозяина Таврического дворца оставалось непогребенным — приказ Зубова. Потом — закопали. Вскоре могилу сравняли с землей — указ Павла, нового императора.
Дела Потемкина пытались очернить. Его славу искореняли из памяти народа. Но Россия обязана ему не только тем, что присоединил к ней южные земли, которые двести лет после его смерти оставались российскими. Он заселил эти земли, отпустив на волю своих крепостных, русских людей — чтобы трудились свободно на благо державы.
