Борис Четвериков - Котовский (Книга 1, Человек-легенда)
- А вдруг, - размечтался Миша, - мы сидим, разговариваем, а в это время отец-то и войдет...
- Ничего удивительного!
- Войдет и скажет: "Здравствуйте, дорогие! Тебе, Миша, шлют привет мать и сестра!"
Миша радостно смеялся, и долго они в тот вечер говорили.
С того дня повеселел Миша. И хорошо, что до поры до времени не знал он всей правды...
Петра Васильевича как увели ночью, так больше никто и не видел. Марина куда только не ходила, где только не справлялась! Везде один ответ: не значится. Наконец один старичок сжалился, догнал ее в коридоре.
- Женщина, - говорит, - не терзайте себя. Неужели вы не понимаете, что вашего мужа давным-давно на свете нет? Идите себе домой и примиритесь с сим прискорбным фактом.
- Его убили в тюрьме?!
- Я начинаю жалеть, что сказал вам, казалось бы, исчерпывающе точную вещь. Какая вам разница, кончил он дни в подвале или на виселице, от удара сапогом в живот или от пули в затылок? Его нет, и больше уже нельзя его арестовать, он уже избавлен от забот, от простуды, от миллиона страданий, страхов, на которые мы, живые, обречены...
Она убежала от этого страшного, беззубого, сморщенного старика, каркавшего, как ворон перед бедой. Он все врал, откуда он мог знать? Он что-то кричал ей вдогонку, но она не слушала. Вернулась домой и поражена была странной тишиной, глубоким молчанием. Почему так тихо? Но ведь и раньше часто бывало так, когда Марина оставалась одна, когда все разбредались, кто на работу, кто в школу... На этот раз была другая, мертвая тишина.
Тогда Марина взметнулась: где Татьянка? Почему не идет Татьянка?! И тут заметила белое на столе... Сразу почему-то поняла, что это записка и что пришло новое горе.
"Прости, дорогая мамочка, больше не могу, ухожу, туда же, где наш Миша".
Может быть, Марина выдержала бы удар, но, когда все навалилось в один день, чуть ли не в один час, это было слишком...
Ее нашла соседка лежащей на полу без сознания. Некоторое время она еще не поддавалась смерти. Сиделки в больнице уверяли, что даже хорошо, что она умерла: зачем же растягивать страдания?
- Ей было ни много ни мало - пятьдесят лет, так она хоть жизнь видела. А сейчас без счета молодых умирает. Молодых, конечно, жалко, а что касается старых - закон природы.
Ожесточились сердца сиделок, примелькались им слезы человеческие. Но все, кто знал эту женщину в ее квартале, - соседи, железнодорожники очень жалели ее и всегда вспоминали о ней с любовью.
- Отмучилась, бедняжка! - говорили они.
Татьянка была порывиста и нетерпелива. Она никак не могла согласиться, чтобы на земле торжествовало зло. Когда в ту памятную ночь прилизанный плюгавый офицеришка ударил ее отца и получил от нее за это хорошую затрещину по щеке, по гладкой розовой морде, она долго не могла успокоиться, ей казалось, что она должна была не награждать пощечиной она обязана была убить его.
Приятель отца, тоже железнодорожник, требовал, чтобы Татьянка еще и еще раз повторила рассказ о том, как она отделала этого негодяя.
- Размахнулась? И потом - р-раз? Молодец, Татьянка! Будет из тебя толк! Учить их надо, вертопрахов!
Старый железнодорожник усаживал затем Татьянку поближе и рассказывал ей вполголоса, что есть много людей, которые тоже дают пощечины всем этим щеголям, всей этой дряни собачьей:
- Мир построен, дочка, неважно. Ломать надо! А то нехорошо получается. И мы сломаем, вот увидишь. Нас много, ты не думай. И если появился на земле один остров, одно такое местечко, где наперекор всему этому свинству рабочие добились власти и строят социализм, значит, это не выдумка, значит, можно это сделать! Я, дочка, говорю про Советскую страну. Понятно? Надо беречь ее, не дать в обиду. Вот твоего отца здесь в тюрьму упрятали. А там его, может быть, министром бы сделали...
Старик закурил трубку и продолжал:
- Мы делаем, что можем. Мы не дали грузить оружие против них.
Если бы знал этот железнодорожник, какое впечатление производят его слова на девочку! Татьянка думала:
"Миша уехал в эту счастливую страну, и я отправлюсь туда же и тоже буду бороться!"
Конечно, ей бы следовало посоветоваться, прежде чем решиться на такой отчаянный поступок. Она захватила с собой немножечко еды - кусок хлеба и брынзу. И отправилась. Она слыхала, что многие переправляются через Днестр и уходят к красным. Вот и она уйдет к красным. Она не хочет уже убивать одного этого плюгавого. Что толку? Она будет помогать Ленину устанавливать справедливый порядок на земле, вот что она будет делать!
Татьянка сначала шла открыто, прямо по дороге. Потом стала расспрашивать, как пройти к Днестру, стала наводить разговор на то, как охраняется берег да бывают ли случаи, что переправляются на ту сторону. Дивились деревенские жители на эту странную девочку, предупреждали ее: не так-то просто подойти к Днестру и лучше бы вернуться домой... Понимали, что у нее на том берегу кто-то из родни... Качали головой: неладное затеял ребенок!
И ведь выискала Татьянка безлюдное место! И лодку брошенную нашла, и вместо весла жердь приспособила, и в сумерки оттолкнула от берега лодку...
Но тотчас же по лодке стали стрелять. Страшно было Татьянке и в то же время весело. Уж вот она будет хвастать, когда отыщет Мишу! Ее обстреливали, как настоящего контрабандиста!
Надо только сильнее грести! Ого! Пуля расщепила борт! И вдруг стало темно в глазах, круги, круги пошли... Но ведь если бы попали в нее, было бы больно?
Сильнее, сильнее надо грести! Берег, берег уже видно... Еще одно усилие - и Миша протянет ей руку, и поможет выйти из лодки, и скажет ей: "Молодчина у меня сестренка!"
Но жердь уже давно выпала из рук в воды Днестра. Лодка, делая медленные круги, плыла по течению. Не стало Татьянки, отчаянной, гордой девчонки...
- Лодка непременно застрянет на отмели, - сказал солдат из пограничной стражи, вешая на плечо винтовку. - Проверь, может быть, это контрабандист и нам есть чем поживиться...
Не знал ничего этого Миша и жил уверенностью, что его ждут, что рано или поздно он встретится со своими родными... Ему часто снилось, что он дома, и мать заботливо смотрит на него, и Татьянка слушает с обожанием его рассказы, а отец молчит и пыхает своей коротенькой трубкой-носогрейкой... Миша просыпался с улыбкой и все думал, думал о них.
5
Марков получил обозную лошадь. У нее был меланхолический характер, и вся ее внешность свидетельствовала о полном равнодушии к своей судьбе.
Звали ее Зорькой.
Когда Марков вскарабкался на ее спину, она раскорячила мохнатые ноги, поникла головой и распустила губу.
"Я и это перенесу, - говорил ее понурый вид, - мне уже безразлично: тащить ли телегу по непролазной грязи или быть посмешищем кавалеристов. Я очень устала и хотела бы только одного - как можно скорее околеть".
- Ну и животная! - удивился Савелий Кожевников, взглянув на Маркова, проскакавшего мимо. - Прямо форменный верблюд!
Сказал он это без злорадства, а, скорее, огорченно. У них была настоящая дружба с Марковым. Савелий Кожевников был старше возрастом, но простодушен и чист помыслами как дитя.
Савелий Кожевников был степенным пензенским мужиком. Как его судьба сюда закинула, он и сам не мог понять. Чудной он был, этот пензяк! Всюду, куда ни попадал, разыщет непременно либо поросшего мхом ветхого старика, либо бойкую молодайку и примется выспрашивать, как анкету заполнять, о видах на урожай, о поголовье скота, когда думают косить - все подробно расспросит. А вот с географией он был не в ладах. Где он находится, на какой точке земного шара, на каком от чего расстоянии - ни в чем этом он никак не мог разобраться и все надеялся, не забредет ли ненароком, вот так-то, воюючи, в свою родную Пензу.
- Как полагаешь, сколько верст отсюдова до Москвы? - спрашивал он иногда Маркова, задумчиво глядя в степную даль.
- А тебе зачем, дядя Савелий?
- Так, любопытствую.
- Верст с тысячу.
- С тысячу?! А до Волги?
- До Волги еще дальше.
- Вре-ешь! А до Сибири?
- До Сибири и вовсе далеко.
- Но-о?
Савелий некоторое время молчал, мысленно рисуя себе все эти пространства.
- Как человек разбросался по земле!
Савелий Кожевников не меньше Миши был огорчен обличьем Зорьки. Когда Марков пускал ее в галоп, зрелище было действительно запоминающееся. Зорька шла боком, как краб. Пускаясь галопом, она почему-то обязательно начинала мотать головой и фыркать, одновременно вскидывая тощим, мухортым задом. При этом она призводила необычайный шум. По топоту можно было подумать, что гонят целое стадо. Проскакав некоторое время, Зорька покрывалась испариной, бока ее вваливались, ребра выступали наружу... И тут уже ничем нельзя было ее расшевелить. Несколько минут она еще двигалась вперед по инерции, еле переступая, потом и вовсе останавливалась, уныло уставясь в землю.
Маркова охватывала нестерпимая жалость и вместе с тем острый стыд. Жалко ему было это несчастное, загнанное животное, прошедшее через все испытания: голод, холод, мобилизации всех проходивших через деревню воинских частей, начиная с батьки Махно и кончая разбойничьей шайкой какого-нибудь Лихо или Кириченко. Все ее били, все погоняли, и никто не кормил.
