Лидия Винничук - Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима
Ювенал. Сатиры, V, 63–83
Ювенал часто возвращается к этой теме: очевидно, унизительное обращение богачей и их слуг с людьми бедными и маловлиятельными давало немалую пищу для сатиры на римские нравы.
Еще одна тема, часто обсуждавшаяся в нравоучительной литературе, — чревоугодие само по себе, нерациональное и неумеренное питание. Ни предостережения врачей, ни упреки философов не могли отучить многих римлян от злоупотребления едой, столь губительного по своим последствиям. Так, Сенека поистине не щадит тех, кто не способен думать ни о чем, кроме своего желудка:
«Теперь я перейду к вам, чье обжорство, бездонное и ненасытное, обыскивает и моря, и земли. Здесь закидывают крючки, там ставят силки и всевозможные тенета, не жалея труда на преследование дичи и оставляя в покое только ту, которой вы пресытились. Много ли из того, что добывают для вас столько рук, много ли из всех яств отведают ваши утомленные наслажденьем уста? Много ли из всей дичи, добытой с такими опасностями, попробует господин, страдающий поносами и тошнотой? Много ли устриц, привезенных из такой дали, скользнет в его ненасытное брюхо? Вы несчастны, ибо сами не понимаете, что голод ваш больше вашей же утробы!» (Сенека. Нравственные письма к Луцилию, LXXXIX, 22).
В другом письме философ прямо указывает, какое бесчисленное множество болезней является следствием обжорства и пьянства: «А теперь до чего дошла порча здоровья! Это мы платим пеню за переходящую всякую меру и закон страсть к наслаждениям. Сочти поваров — и перестанешь удивляться, что болезней так много. (…) В школах философов и риторов ни души, зато как многолюдно на кухнях у чревоугодников, сколько молодежи там теснится у печки! (…) Не говорю о толпах пекарей, не говорю о прислужниках, которые по знаку разбегаются за новыми блюдами. Столько людей — и всем дает работу одна утроба!
Неужели, по-твоему, грибы, этот вкусный яд, не делают своего дела исподтишка, даже если сразу не вредят? Неужели ты думаешь, что податливая мякоть этих устриц, раскормленных в иле, не оставляет в желудке тяжелого осадка? Неужели ты считаешь, что…драгоценная сукровица протухших рыб не жжет соленой жижей наши внутренности? Неужели ты полагаешь, будто эти гноящиеся куски, что идут в рот прямо с огня, остывают у нас в утробе без всякого вреда? Какою мерзкою отравой потом рыгается! Как мы сами себе противны, когда от нас разит винным перегаром! Можно подумать, будто съеденное не переваривается внутри, а гниет!
Я вспоминаю, что когда-то много говорили об изысканном блюде, в которое наши лакомки, поспешая к собственной погибели, намешали все, за чем они обычно проводят день: съедобные части венериных и иглистых раковин и устриц были разделены проложенными между ними морскими ежами, сверху лежал слой краснобородок, без чешуи и без костей. Лень уже есть все по отдельности — и вот на стол подают то, что должно получиться уже в животе после насыщения. Не хватает только, чтобы все приносилось уже пережеванным! Впрочем, и не хватает-то самую малость: ведь скорлупа снята, кости вынуты, вместо зубов потрудились повара. — „Лакомиться всем по отдельности стало тяжко — пусть стряпают всё вместе, чтобы вкус был один. Зачем мне протягивать руку за чем-нибудь одним? Пусть подадут все сразу, пусть будет сложено вместе и соединено столько, что хватило бы на украшение многих перемен! Пусть знают те, что утверждают, будто все это нужно мне для похвальбы и ради тщеславия: я не выставляю мои яства напоказ, а даю вам их разгадывать. Что всегда бывает отдельно, то пусть будет вместе под одной подливкой; пусть не отличаются друг от друга устрицы, морские ежи, иглистые раковины, краснобородки, перемешанные и сваренные заодно“. (…) И насколько сложны эти блюда, настолько же разные, многообразные и непонятные болезни порождаются ими…» (Там же, XCV, 23–29).
Впрочем, все попытки философов и врачей пристыдить, предостеречь и образумить римских лакомок, заставить их есть меньше и менее замысловатую пищу оставались тщетны. То что прежде казалось римлянам пышным обедом, теперь, в первые века империи, считалось почти нищенским, убогим, все равно что сидеть впроголодь:
Если скучно тебе обедать дома,У меня голодать, Тораний, можешь.Если пьешь пред едой — закусок вдоволь:И дешевый латук, и лук пахучий,И соленый тунец в крошеных яйцах.Предложу я потом — сожжешь ты пальцы —И капусты зеленой в черной плошке,Что я только что снял со свежей грядки,И колбасок, лежащих в белой каше,И бобов желтоватых с ветчиною.На десерт подадут, коль хочешь знать ты,Виноград тебе вяленый и груши,Что известны под именем сирийских,И Неаполя мудрого каштаны,Что на угольях медленно пекутся…Если ж после всего, как то бывает,Снова Вакх на еду тебя потянет,То помогут отборные маслины,Свежесобранные с пиценских веток,И горячий горох с лупином теплым.Не богат наш обед (кто станет спорить?)…
Марциал. Эпиграммы, V, 78
И все же врачи настойчиво взывали к своим согражданам, убеждая их соблюдать умеренность в еде и питаться рационально. Уже с IV в. до н. э. в Греции стала развиваться такая область медицины, как диететика, изучавшая связь здоровья человека с тем, как и чем он питается. Плиний Старший (Естественная история, XI, 282–284) приводит ряд извлечений из рекомендаций врачей-диететиков. Пища должна быть простой и непритязательной; напротив, множество изысканных блюд вредит здоровью, особенно когда они сдобрены пряностями. Трудны для пищеварения кушанья кислые, острые, чересчур разнообразные, слишком обильные; столь же вредно жадно набрасываться на еду, поглощая ее большими порциями. Особенно важно не переедать летом, а также в преклонных годах. От сладких и жирных блюд и от питья люди толстеют, от сухой, крошащейся и холодной пищи худеют. Как и во всем, в еде надо соблюдать меру и воздерживаться от всего, что способно отяготить желудок.
Зачастую советам врачей и философов следовали только их приверженцы, изменяя свой повседневный рацион по их указаниям. Сенека рассказывает, как под влиянием своего учителя философа Аттала «на всю жизнь отказался от устриц и грибов: ведь это не пища, а лакомство, заставляющее насытившихся есть опять, легко извергаемое и снизу, и сверху, — а это весьма по душе обжорам, запихивающим в себя больше, чем могут вместить». Тогда же он перестал и пить вино. Вместе с тем силы, более могучие, чем внушенные убеждения, заставляли и последователей разных учений отступать от идеалов воздержания. Так, вернувшись к государственной жизни, Сенека, по его словам, вновь стал разнообразить свой стол почти всем, что некогда отверг как излишество: «К прочему, оставленному тогда, я вернулся, но даже в том, от чего перестал воздерживаться, сохраняю меру, которая и ближе к воздержанию и, может быть, труднее его: ведь от чего-то легче отказаться совсем, нежели сохранять умеренность». Точно так же, узнав о призывах философов-пифагорейцев не употреблять в пищу мясо убитых животных, юный Сенека постепенно привык к вегетарианству. Однако в правление Тиберия власти начали борьбу с иноземными культами и отказ питаться мясом некоторых животных считался признаком опасных суеверий. «По просьбам отца, не опасавшегося клеветы, но враждебного философии, я вернулся к прежним привычкам; впрочем, он без труда убедил меня обедать лучше» (Сенека. Нравственные письма к Луцилию, CVIII, 13–22).
Хотя в первые столетия истории Рима его жители вели жизнь скромную и неприхотливую, но уже тогда они старались при помощи законов ограничить склонность некоторых граждан к роскоши и расточительству. Речь шла не только о регулировании расходов на питание. Первые ограничения, введенные в Риме, имели в виду скорее траты на погребальные обряды и культ умерших, а этому римляне придавали тогда не меньшее значение, чем впоследствии культу стола. Затем ограничения охватили постепенно и другие сферы жизни, однако возобновление время от времени одних и тех же предписаний свидетельствовало о том, что они далеко не всегда соблюдались.
Спустя несколько десятилетий появились законы, воспрещавшие женщинам пить вино; возможно, что здесь решающую роль сыграли соображения этические, а не экономические. Ссылаясь на древнейших авторов, Авл Геллий (Аттические ночи, X, 23) сообщает, что ни в Риме, ни во всем Латии женщинам не полагалось пить крепких вин, и, чтобы доказать свою воздержанность и строгое соблюдение закона, они целовали родственников, убеждая их тем самым, что от женщин вином не пахнет. Римляне разрешали, своим сестрам и дочерям пить лишь слабое вино из виноградных выжимок или изюма. По словам Катона Старшего, в ранний период Римской республики пьющие женщины не только пользовались самой дурной репутацией, но и подвергались таким же наказаниям в суде, как и те, что изменяли своим мужьям.
