Василий Ключевский - Полный курс русской истории: в одной книге
Фактически статьи этого Уложения и стали законом о крепостном праве.
Закон о крепостном праве
Крестьяне сначала не оценили значения этих законов, не вникли в их смысл. Но потом на протяжении двухсот лет они прочувствовали эти нововведения в полной мере. С горьким чувством Ключевский делает вывод, что крестьянство, по сути, было отброшено законом 1649 года на много веков назад, чуть ли не к векам Владимира и Ярослава. Положение крестьянина больше стало напоминать участь ролейного закупа эпохи киевского рабовладения.
«Крестьянская крепость, – говорит историк, – была допущена под условием, чтобы тяглый крестьянин, став крепостным, не переставал быть тяглым и способным к государственному тяглу. Крестьянин тянул это тягло со своего тяглого участка за право земледельческого труда. Как скоро крестьянский труд был отдан в распоряжение владельца, на последнего переходила обязанность поддерживать его тяглоспособность и отвечать за его податную исправность. Это делало землевладельца даровым инспектором крепостного труда и ответственным сборщиком казенных податей со своих крестьян, а эти подати превращало для крестьян в одну из статей барского тягла, так как крестьянское хозяйство, с которого шли эти подати, входило в состав барского имущества». Правда, по Уложению, крестьянина нельзя было пока что лишить имущества, отнять у него земельный надел, он мог даже жаловаться на своего хозяина в суд, а суд должен был решить дело по справедливости. Но скоро и эти оговорки законодательства само собой отменились. Крестьянин стал тем, чем мы его видим на протяжении последующих двух веков, – полностью отданным на растерзание владельцу, совсем как в добрые старые времена обельные холопы.
Раскол (1653 год)
Нельзя сказать, что страна была полностью дикой, хотя иноземцев неприятно поражали и облик жителя этой земли, и его скудоумие в силу почти полной необразованности, и даже бытовые привычки, тот самый «русский дух», который мучительно действовал на обоняние иноземцев: если русский купец входил в немецкую лавку, писал об этом с печалью Крижанич, никто в нее после него не мог войти, пока этот дух не выветрится. Но уже при первых Романовых появились какие-то сдвиги в этом отношении: снова начались более регулярные связи с Западом, приезжали сюда и селились даже иностранцы, заработали первые заводы, изменялась армия, но эти перемены были осторожными и очень медленными. Зато возобновление отношений с «потерянными» землями, которые побывали под западным влиянием, сказалось даже не на бытовом уровне, а на спорах внутри русской церкви. С присоединением Украйны московские молодые люди стали с интересом поглядывать на тамошних православных, и все бы ничего, теперь им родных церковных книг было уже мало, им захотелось изучать языки греческий и латинский. Из этого образовалось даже целое следственное дело, суть которого доносит Ключевский:
«В деле выступает вся учащаяся московская молодежь. То были Лучка Голосов (впоследствии думный дворянин, член государственного совета Лукьян Тимофеевич Голосов), Степан Алябьев, Иван Засецкий и дьячок Благовещенского собора Костка, т. е. Константин Иванов. Это был темный кружок друзей, соединенных одинаковыми думами. „Вот учится у киевлян, – толковали они, – Ф. Ртищев греческой грамоте, а в той грамоте и еретичество есть“. Алябьев показывал на допросе, что, когда жил в Москве старец Арсений-грек, он, Степан, хотел было у него поучиться по-латыни, а, как того старца сослали на Соловки, он, Степан, учиться перестал и азбуку изодрал, потому что начали ему говорить его родные да Лучка Голосов с Ивашкой Засецким: „Перестань учиться по-латыни, дурно это, а какое дурно, того не сказали“. Сам Голосов по властному приглашению Ртищева должен был в Андреевском монастыре учиться по-латыни же у киевских старцев; но он против их науки, считал ее опасной для веры и говорил дьячку Иванову: „Скажи своему протопопу (Благовещенского собора Стефану Вонифатьеву, духовнику царя), что я у киевских старцев учиться не хочу, старцы они недобрые, я в них добра не нашел, и доброго учения у них нет; теперь я пока угождаю Ф. М. Ртищеву из страха, а впредь у них учиться ни за что не хочу“. К этому Лучка прибавил: „Да и кто по-латыни ни учился, тот с правого пути совратился“. Около того же времени и при содействии того же Ртищева поехали в Киев довершать свое образование в тамошней академии два других молодых человека из Москвы, Озеров и Зеркальников. Дьячок Костка с собеседниками не одобряли этой поездки, боясь, что, как эти молодые люди доучатся в Киеве и воротятся в Москву, будет здесь с ними много хлопот, а потому хорошо бы их до Киева не допустить и воротить назад: и без того уже они всех укоряют и ни во что ставят благочестивых московских протопопов, говорят про них: „Враки-де они вракают, слушать у них нечего и себе чести не делают, учат, просто сами не знают, чему учат“. Те же ревнители благочестия, – добавляет он, – шептали и про боярина Б. И. Морозова, что он держит при себе отца духовного только „для прилики людской“, а уж если киевлян начал жаловать, явное дело, туда же уклонился, к их же ересям».
Вполне понятно, что желание хоть как-то свести православные книги и обычаи к единому образцу тут же натолкнулись на прочную оборону защитников и вызвали особое явление в русской истории, известное как раскол. Будучи по сути чисто церковной проблемой, раскол из монастырских келий и храмов скоро перетек на все русское общество XVII века. Вот почему имеет смысл рассказать о его начале. Главными фигурами раскола стали, с одной стороны, патриарх Никон, с другой – протопоп Аввакум.
Никон (1605–1681 годы)
До посвящения Никона, которого мы уже видели в 1649 году на Соборе, в русской церкви единообразия в обычаях и обрядах не было. Точнее, некогда, получив от Византии христианство, Русь усвоила также и те обычаи и обряды, которые были характерны для того времени, но вместе со сходством с византийским христианством в киевском были и свои особенности: так, русские крестились двумя перстами, иначе писали имя Иисуса (как Исус), литургию служили на ином количестве просфор, крестные ходы вели по солнцу, а не против солнца, несколько иначе у них звучал символ веры и определение Троицы и т. п. Но наряду с этими особенностями, существовали местности, где обряды проводили уже по более позднему образцу и обычаи тоже отличались. Пока далекие земли не слились в единое государство, вопрос этот был не очень актуальным. Но с появлением дешевых печатных книг по церковной тематике вдруг оказалось, что русская церковь сильно отстала от своего времени, что некоторые ее обычаи устарели, их следует изменить. Нельзя сказать, что Никон был первым, кто обратил на это внимание. Никон в силу особенностей характера увидел проблему в целом, ужаснулся и понял, что нужно принимать меры, пока священнослужители по собственному разумению не стали вносить в обряды и обычаи поправки. А таковые желания наблюдались особенно в ученой церковной среде. Так что он поставил целью так реорганизовать церковные обряды, чтобы они ничем не отличались в любом месте русского государства. Это была для Никона объединительная миссия, она должна была укрепить церковь. Начал он с самого простого: повелел исправить церковные тексты по не имеющим ошибок и разночтения книгам и для этого приказал доставить рукописные книги на греческом и церковнославянском языке со всех концов страны и из-за ее пределов. Проверенные и утвержденные церковью книги нужно было сделать доступными для всех священников, то есть следовало переиздать. За дело принялся целый штат справщиков, которые честно проедали свой хлеб, сличая многочисленные тексты и приводя их к единообразию. Результат этой тяжелой работы в виде новых печатных книг был разослан во все церкви и монастыри. Тут-то и выяснилось, что обычай – вещь очень серьезная, что его нельзя разом отбросить, сломить и уничтожить.
«Ужаснулись православные русские люди, – пишет Ключевский, – заглянувши в эти новоисправленные книги и не нашедши в них ни двуперстия, ни Исуса, ни других освященных временем обрядов и начертаний: они усмотрели в этих новых изданиях новую веру, по которой не спасались древние святые отцы, и прокляли эти книги, как еретические, продолжая совершать служение и молиться по старым книгам. Московский церковный собор 1666–1667 гг., на котором присутствовали два восточных патриарха, положил на непокорных клятву (анафему) за противление церковной власти и отлучил их от православной церкви, а отлученные перестали признавать отлучившую их иерархию своей церковной властью. С тех пор и раскололось русское церковное общество, и этот раскол продолжается до настоящего времени».
Для человека XVII столетия, жившего в эсхатологическом мироощущении (на 1666 год, имевший в себе тайное число зверя – 666, из-за сочетания этих трех шестерок был даже назначен полный и бесповоротный конец света, и были люди, которые так боялись конца света, что завели дома гробы, в которых и спали), такая резкая смена всего обрядового ряда единым росчерком пера была не только не понятна, но и преступна. То, что строилось веками, по их разумению, никто не имеет права отменить приказом, хотя бы патриаршим. Тут не помогла ни церковная пропаганда, ни объяснения священников – народ, точнее наиболее глубоко верующая часть его, отвергла нововведения. Особенно возмущены были тем, что «новые» священники решили править обряды по греческому образцу, когда всем было известно, что именно греческие иерархи едва не подвели Русь под Флорентийскую унию, то есть то самое, что наблюдалось во многих местечках Малороссии, где кроме православных храмов и католических были еще и униатские – несчастные отголоски той самой примиряющей две ветви христианства Флорентийской унии. Если уж простая поездка в Киев для изучения греческих и римских книг могла завершиться судебным делом, то вполне понятно, что среди «людей старой веры» оказались не только темные какие-то крестьяне, которые сами придумали себе обряды в своей глуши, а вполне просвещенные люди, считавшие эти изменения кощунственными, поскольку не по книгам старым и не по вере отцов они сделаны. Известно было ведь, что за хулу на Господа и на истинную веру православную тотчас после Флорентийской унии, когда сам царь Василий отчитал присланного за грехи наши митрополита Исидора с его «исправлениями», святой Константинополь пал перед безбожными агарянами, то есть турками. Это был верный знак, что греческое исправление для погибели Русской земли делается, а патриарх Никон этому потворствует. Ведь что писал Филофей великому князю Василию:
