Сергей Ольденбург - Царствование императора Николая II
Государь, принимая свое решение, думал, таким образом, не об устранении непосредственной опасности – он считал, что власть могла силою подавить движение, – а о том, как дальше строить русскую жизнь при обнаружившемся разладе между властью и широкими кругами – огромным большинством общества, если и не большинством народа.
На последнем совещании с великим князем Николаем Николаевичем и министром двора бароном Фредериксом государь окончательно высказался за второй путь. Витте был вызван в Петергоф, и в 5 часов дня 17 октября манифест был подписан.
«Почти все, к кому я обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, и находили, что другого выхода нет», – писал государь, называя свой шаг «страшным решением», которое он «тем не менее принял совершенно сознательно». «После такого дня голова стала тяжелой и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, усмири Россию».
Манифест 17 октября гласил:
«Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце наше. Благо российского государя неразрывно с благом народным, и печаль народная – его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое нестроение народное и угроза целости и единства державы нашей.
Великий обет царского служения повелевает нам всеми силами разума и власти нашей стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для государства смуты. Повелев подлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий, в охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга, Мы, для успешнейшего выполнения общих преднамечаемых Нами к умиротворению государственной жизни мер, признали необходимым объединить деятельность высшего правительства.
На обязанность правительства возлагаем мы выполнение непреклонной нашей воли:
1) Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.
2) Не останавливая предназначенных выборов в Государственную думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку, и
3) Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от Нас властей.
Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой перед Родиной, помочь прекращению сей неслыханной смуты и вместе с Нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле».
Одновременно был опубликован всеподданнейший доклад Витте, в сильно смягченной форме воспроизводивший положение его записки от 9 октября, с пометкою государя «Принять к руководству». В нем указывалось, что необходимо «духовное единение с благоразумным большинством общества». «Следует верить в политический такт русского общества, – говорилось в заключение. – Не может быть, чтобы русское общество желало анархии, угрожающей, помимо всех ужасов борьбы, расчленением государства».
Государь и в этот момент не слагал с себя ответственности: он сохранял за собою право последнего решения; но на первых порах он предоставил Витте самые широкие полномочия, поручив ему выбор министров и только оставив в своем непосредственном ведении министерства военное, морское и иностранных дел.
Манифест стал известен в Санкт-Петербурге и за границей уже к вечеру 17 октября; Витте поспешил его распространить. Для революционных партий он был большой неожиданностью. Они чувствовали, что забастовка ускользает у них из рук, что в народе нарастает сопротивление. У них не было ощущения победы. Издание манифеста о свободах и о законодательных правах Думы вызвало в их рядах полное недоумение. Что это – хитроумный маневр или капитуляция? Для последней, казалось, оснований не было. Это особенно остро ощущал Петербургский Совет рабочих депутатов, и первым его движением было – не прекращать забастовки, не верить власти. «Дан Витте, но оставлен Трепов, – писали «Известия Совета» (пером Л. Троцкого). – Пролетариат не хочет ни полицейского хулигана Трепова, ни либерального маклера Витте, ни волчьей пасти, ни лисьего хвоста. Он не желает нагайки, завернутой в пергамент конституции».[96]
Но во всей провинции манифест произвел огромное впечатление. Вдали от столицы революционеры приняли его за полную капитуляцию власти, тогда как в широкой массе преобладало ощущение: слава богу, теперь конец забастовкам и смуте – «царь дал свободу», более нечего требовать. Эту свободу понимали по-разному, представляли себе весьма туманно; но народные толпы, вышедшие на улицу с царскими портретами и национальными флагами, праздновали издание манифеста, а не протестовали против него.
Появление на улицах толп, резко отличавшихся друг от друга по настроению, – тех, кто праздновал царскую милость, и тех, кто торжествовал победу над царской властью, – было главной причиной той бурной вспышки гражданской войны, которую затем называли «волной погромов», «выступлением черной сотни» и т. д. В Западном и Юго-Западном крае, где наиболее видную роль в революционном движении играли евреи, вспышка народного гнева обратилась против них; но и там, где евреев почти совсем не было, развертывалась та же картина.
18 октября даже в Петербурге состоялись демонстрации двух видов – с национальными и с красными флагами – и дело доходило до драки. В Москве, где революционная волна уже шла на убыль, забастовщики обрадовались благовидному предлогу прекратить борьбу. Демонстрация с красными флагами направилась ко дворцу генерал-губернатора П. П. Дурново, который говорил ей с балкона приветственную речь.
Но в провинции почти везде картина была одна и та же: в Киеве, в Кременчуге, в Одессе и т. д. 18 октября происходили революционные демонстрации: люди с красными флагами праздновали свою победу, поносили власть, рвали царские портреты в городских зданиях, устраивали сборы «на гроб Николаю II»,[97] призывали народ к дальнейшей борьбе. На следующий день поднялись другие толпы, одушевленные тем же «оскорбленным, хотя и дико патриотическим чувством», как демонстранты в Нижнем и Балашове; и эти толпы везде оказались сильнее и многочисленнее. К толпе затем примешались уголовные элементы; были и грабежи, но в основе движения был протест против революции. Когда междоусобица приняла форму еврейского погрома, революционеры начали взывать к властям о защите.
В Нежине, где центром революционных манифестаций явился Филологический институт, толпа в несколько тысяч крестьян из окрестных деревень собралась 21 октября у собора, направилась к зданию института, потребовала, чтобы студенты пошли за нею с царским портретом, и заставила студентов и встреченных по пути евреев встать перед собором на колени и принести присягу «не бунтовать, царя поважать».
В Томске, на другом конце России, после революционной демонстрации с красными флагами, многочисленная толпа 20 октября осадила демонстрантов в здании городского театра; те отстреливались; театр был подожжен, и в пожаре погибло около 200 человек. В Симферополе, в Ростове-на-Дону, в Саратове и Казани (где губернатор Хомутов сначала совершенно растерялся и обещал было разоружить полицию и увести из города войска), в Полтаве и Ярославле, Туле и Кишиневе – всех городов не перечесть – прокатилась народная антиреволюционная волна, всюду бывшая ответом на выходки торжествующих левых партий, – жестокая, как всякое стихийное народное движение.
Эта волна прокатилась и быстро схлынула, в каких-нибудь два-три дня: с 18–19-го по 20–21-е.
Нелепы утверждения, будто это движение было «организовано полицией». Бессильная перед всяким разливом стихийных сил, как показали все события последних двух лет, полиция абсолютно была не способна, если бы даже и захотела, вызвать по всей России массовое народное движение. «Не черная сотня, а черные миллионы», – восклицал в «Новом времени» А. А. Столыпин. Это поняли и более вдумчивые сторонники революции; в «Русском богатстве» С. Елпатьевский указывал, что человек с низов «остался человеком старой любви к отечеству и народной гордости… старое мировоззрение, складывавшееся столетиями, не устраняется из жизни сразу ни бомбами, ни прокламациями, ни японскими снарядами. И здесь, в Петербурге, пусть люди не празднуют еще победы!.. Победы еще нет… темный человек стоит на распутье русских дорог и колеблется, куда ему идти…».
