Религия и мифология - Тамара Натановна Эйдельман
Тысяча и одна ночь
И неслучайно, что XIX век – это век невероятной популярности сказок «1000 и 1 ночи» и замечательная история того, как культура книжная впитывает фольклор. «1000 и 1 ночь» – это потрясающий сборник фольклорных произведений, существовавший во множестве списков, при этом надо сказать, что те, кто пытались подготовить многотомное академическое издание «1000 и 1 ночи», наверное, уснули на середине первого тома, а может быть, и не дойдя до него. Потому что это очень тяжкое чтение. Мы все в детстве читали сказки «1000 и 1 ночи» в замечательном пересказе востоковеда Михаила Салье, который сделал и академический перевод этого грандиозного собрания сказок (1929–1939). Так же, как и с другими народными сказками, здесь разница изначальной и детской версии огромна, и даже куда нагляднее, чем в случае с Перро, потому что Салье, в сущности, совершил два подвига: когда он досконально перевел всю эту грандиозную книгу и когда затем он вычленил из нее самые интересные сказки и пересказал их очень увлекательно для детей.
А вообще очень много кто переводил это собрание сказок, и об этом лучше всего сказал Хорхе Луиса Борхес в своем очерке «Переводчики 1001 ночи»:
«Начну с основателя династии. Жан Антуан Галлан – французский арабист, который привез из Стамбула скромную коллекцию монет, монографию о приготовлении кофе, арабский экземпляр “Ночей” и (в качестве приложения) некого маронита, отличающегося памятью не менее вдохновенной, чем Шахерезада. Этому таинственному помощнику, – чьего имени я даже вспоминать не хочу, а говорят, что его звали Ханна, – мы обязаны некоторыми важными сказками, неизвестными оригиналу: об Ала-ад-дине, о Сорока разбойниках, о принце Ахмаде и джиннии Пери-Бану, об Абу-л-Хасане, спящем наяву, о ночном приключении Харуна ар-Рашида, о двух сестрах-завистницах и их младшей сестре. Достаточно простого перечисления этих названий, чтоб стало ясно: введя истории, которые со временем стали незаменимыми и которые последующие переводчики – его противники – опустить не решились, Галлан утвердил канон».
Дальше Борхес со своей замечательной иронической элегантностью анализирует эти варианты, а затем переходит к другим переводчикам. 90 лет спустя, после смерти Антуана Галлана (Галлан жил в начале XVIII века, а мы переносимся уже в XIX), рождается новый переводчик ночей, Эдвард Лейн.
Лейн сделал очень забавный перевод «1000 и 1 ночи», лишний раз доказывающий, что эти сказки совсем не детские – это одновременно огромный, довольно скучный и довольно неприличный текст, и чопорного Лейна это очень шокировало. Борхес пишет: «Преднамеренных глупостей в оригинале нет. Галлан выправляет случайные нелепости, кажущиеся ему следствием дурного вкуса. Но Лейн выискивает их и преследует, словно инквизитор. Его порядочность молчать не может; он предпочитает ряд перепуганных пояснений, набранных петитом, сбивчиво поясняющих: “Здесь я выпускаю один предосудительный эпизод. В этом месте опущено омерзительное объяснение. Здесь слишком грубая и не поддающаяся переводу строка. По необходимости опускаю еще одну историю. От этого места и далее – ряд купюр. Бездарная история о рабе Бухайте не заслуживает перевода”». Дальше Борхес замечает: «Лейн – виртуоз изворотливости, несомненный предвестник удивительной голливудской стыдливости»[80].
Уже во 2-й половине XIX века появился совершенно другой перевод «1000 и 1 ночи», ставший невероятно важным событием для всего англоязычного мира и сделанный совсем другим человеком – сэром Ричардом Френсисом Бертоном, чья жизнь сама напоминает какую-то волшебную сказку. Изгнанный за невыносимый характер из университета, он отправляется в армию служить Британской империи на востоке. Там он тоже, с одной стороны, всех раздражал своим характером, а с другой стороны, поражал окружающих своей эксцентричностью: он одевался в восточную одежду, изучил восточные языки; дальше он путешествовал по невероятным местам в Азии, странствовал в Африке, искал истоки Нила, на него напало какое-то дикое племя сомалийцев и копьем пронзило ему щеку, и он всю жизнь носил этот шрам, потом он был дипломатом и очень скучал, загнанный делами службы в провинциальный Триест… После его смерти жена сделала ему гробницу в виде бедуинского шатра, потому что, очевидно, только в таком месте он и мог упокоиться. И посреди этой своей головоломной, полной безумных авантюр жизни он написал очень много книг, он написал «Книгу мечей», он написал книгу о Камасутре и, наконец, он перевел сказки «1000 и 1 ночи», превратив их в такую Камасутру XIX века. Борхес пишет о Бертоне: «Более всего он ненавидел евреев, демократию, министерство иностранных дел и христианство; особо почитал лорда Байрона и ислам. Одинокий труд сочинительства он возвысил и разнообразил: с рассветом он садился в просторной зале, уставленной одиннадцатью столами, на каждом из которых лежал подготовительный материал для книги, а на одном – цветок жасмина в стакане с водой»[81]. Эстет и авантюрист, Бертон уже просто смаковал все непристойные детали «1000 и 1 ночи», и, очевидно, даже их раздувал. Изначально перевод Бертона распространяли только по закрытой подписке, но затем он стал классическим и оказал огромное влияние и на восприятие «1000 и 1 ночи» в английском мире, и на английский язык, и на английскую литературу, мышление и общество, надолго заразив Запад влюбленностью в Восток.
На рубеже XX века на волне уже вошедшего в моду ориентализма будет сделан новый перевод «1000 и 1 ночи» – перевод на французский язык, который совершил человек по имени Жозеф-Шарль Мардрюс, приехавший в Париж из Ливана. Он называл себя мусульманином по рождению и парижанином по случайности и перевел «1000 и 1 ночь» в совершенно декадентском стиле, который лучше всего демонстрирует опять Борхес: «Шахразада-Мардрюс рассказывает: “По четырем каналам с восхитительными изгибами, проведенными в полу залы, текли потоки, и русло каждого из них окрашено было в особый цвет: русло первого канала – в порфирно-розовый; второго – под цвет топаза; третьего – под цвет изумруда; а четвертого – под цвет бирюзы; вода таким образом окрашивалась в зависимости от цвета русла и, освещенная мягким светом, проникающим сквозь высокие шелковые занавеси, играла на окружающих предметах и мраморных стенах прелестью морского пейзажа”». Дав вдоволь налюбоваться разливом этой восточной роскоши, Борхес ядовито добавляет, что он сличил этот отрывок в нескольких других переводах: «Из них я узнал, что в оригинале десять строк Мардрюса звучат так: “Три потока сливались в мраморном разноцветном водоеме”. Все»[82].
А. Летчфорд. Иллюстрация из «Книги тысячи ночей
