Андрей Ланьков - Август 1956 год. Кризис в Северной Корее
Балаш Шалонтай справедливо обратил внимание на то обстоятельство, что все режимы, которые в конце концов смогли дистанцироваться от СССР, носили диктаторский характер. Это относится не только к режиму Ким Ир Сена в КНДР, но и к режиму Энвера Ходжи в Албании, Георгиу-Дежа и Чаушеску — в Румынии, Мао Цзэдуна — в Китае. Он объясняет это тем, что в менее диктаторских странах часть высшего руководства из идейных или оппортунистически-карьерных соображений могла вступить в союз с Москвой, но такой поворот событий был маловероятен в тех странах, в которых существовал ярко выраженный режим единоличной власти. Как пишет Шалонтай: «Диктатор, который проводил жесткую линию и пользовался поддержкой большинства членов Политбюро и ЦК, был [для советской дипломатии и оппозиции] крепким орешком»[466]. По сути, Шалонтай выражает здесь ту же самую мысль, что была высказана и В. В. Ковыженко.
Причины поддержки, которой пользовался Ким Ир Сен, во многом связаны с тем обновлением состава северокорейской правящей элиты, которое произошло после 1945 г. К 1956 г. основная масса номенклатуры среднего и низшего звена состояла из уроженцев Северной Кореи, вступивших в партию уже после освобождения страны. Их мировоззрение сформировалось под влиянием Корейской войны и быстро усиливающегося культа личности Ким Ир Сена. Кроме того, эти люди в целом были гораздо менее образованы, чем их предшественники из более раннего поколения корейских коммунистов. В 1958 г. из 40 028 секретарей первичных партийных организаций 55,6 % имели только начальное образование, и всего 23,6 % — среднее[467]. Хотя советский документ ничего не сообщает относительно образования оставшихся 20,8 %, можно предположить, что они вообще не учились в школе. В этом нет ничего удивительного, так как в 1944 г. никакого формального школьного образования не было у 77 % корейских мужчин[468]. Излишне говорить, что вчерашним крестьянам и неквалифицированным или полуквалифицированным рабочим идеи демократии были малознакомы и, скорее всего, малопонятны. С другой стороны, более простые для восприятия национал-патриотические лозунги встречали у них горячий отклик.
Эти новые кадры были настроены гораздо более националистически, чем коммунисты старшего поколения, которые в своем большинстве подолгу жили за границей, свободно говорили на иностранных языках и с уважением относились к иностранной культуре. Отношение этих более молодых чиновников к высокомерным «иностранцам» из яньаньской и советской фракций было не слишком доброжелательным. Этот факт нашел отражение даже в документах посольства, хотя обычно советские дипломаты старались обходить такие опасные вопросы. Так, например, советник Филатов признавал наличие трений между местными кадрами и представителями зарубежных корейцев и писал: «Считаю, что указанные выше советские корейцы допустили ряд серьезных ошибок. Прежде всего они неправильно и высокомерно относились к местным кадрам, игнорировали их и не выдвигали на руководящую работу»[469]. В начале 1956 г. первый секретарь посольства И. С. Бяков встретился с Сон Чин-пха, видным членом советской фракции, только что вернувшимся после «трудового перевоспитания» (он отработал месяц чернорабочим на стройке в наказание за «безответственные высказывания о культе личности»). Как пишет его собеседник, Сон Чин-пха, «начал говорить о нездоровых настроениях в народе в отношении советских корейцев». К сожалению, у Сон Чин-пха не оказалось возможности высказать свое мнение в более развернутой форме — как только был затронут этот деликатный вопрос, осторожный дипломат решил резко сменить тему, не забыв предварительно сделать своему собеседнику выговор за то, что тот вообще коснулся этой проблемы[470].
О разногласиях и трениях между «местными» и «иностранцами», в том числе и в повседневной жизни, упоминала и часть информаторов автора. Ким Мир-я, дочь Ким Чэ-ука, в середине 1950-х гг. училась, как и многие дети политиков советско-корейского происхождения, в средней школе № 6. Она не только хорошо помнила обстановку 1950-х гг., но и была тонким наблюдателем, свободным от тех идеологических стереотипов, которые влияли на восприятие ситуации ее родителями. Ким Мир-я вспоминала: «Тогда мы обо всем об этом, разумеется, не задумывались, но сейчас, уже задним числом вспоминая и анализируя, я понимаю, что относились к нам плохо. Мы были на особом положении, чужие и вместе с тем привилегированные. Конечно, местным это не могло нравиться»[471]. Похожее мнение высказывает и В. Н. Дмитриева, известный советский специалист по Корее, многие годы преподававшая корейский язык в МГИМО. Вспоминая свою первую поездку в Пхеньян в 1948–1949 гг. Дмитриева так ответила на мой вопрос об отношении местного населения к советским корейцам: «[Восприятие советских корейцев местным населением было] в целом — плохое или, скорее, сдержанное. Приехали образованные, уверенные в себе, сытые, сразу получили высокие назначения — это многим не нравилось»[472]. Нет оснований считать, что так относились исключительно к советским корейцам. Вероятнее всего, восприятие членов яньаньской фракции было похожим. Для местных функционеров среднего и низшего уровня и китайские, и советские корейцы оставались надменными и непонятными чужаками, тогда как Ким Ир Сену удалось стать для них «своим». Не случайно северокорейская пропаганда постоянно подчеркивала местные корни Ким Ир Сена и «его» движения, преуменьшая или замалчивая его связи с заграницей. Например, тот факт, что в 1941–1945 гг. Великий Вождь находился в СССР, был официально признан северокорейской печатью только в середине 1990-х гг., уже после смерти самого Ким Ир Сена.
Нужно добавить, что конфликт между оппозицией и Ким Ир Сеном воспринимался современниками главным образом как столкновение амбиций, как борьба отдельных людей за собственное политическое влияние, вмешиваться в которую желающих среди северокорейской номенклатуры не было.
Некоторые из имеющихся в нашем распоряжении материалов дают нам возможность понять, как северокорейские чиновники воспринимали политическую ситуацию в судьбоносном 1956 г. В ноябре 1956 г. Е. JI. Титоренко встретился с Чхве Чон-хёном, своим бывшим однокурсником по университету Ким Ир Сена, который затем поступил в аспирантуру при «идеологической» кафедре основ марксизма-ленинизма того же вуза (в документах посольства он упоминается как Цой Чен Хен). С некоторыми оговорками Чхве Чон-хёна можно было считать молодым номенклатурным работником, так как, по всей видимости, он успешно продвигался по пути к креслу партийного функционера. Его дальнейшая судьба нам неизвестна, но события 1956–1957 гг. показали, что аспирант уже тогда обладал некоторыми необходимыми для успешной чиновничьей карьеры качествами, в частности — беспощадностью и беспринципностью. Во время упоминавшейся выше кампании по борьбе с фракционерами, которая проходила в университете летом 1957 г., Чхве Чон-хён торжественно отрекся от своего руководителя, упоминавшегося нами выше профессора Сон Кун-чхана, который на тот момент заведовал кафедрой основ марксизма-ленинизма. Из разговора Е. JI. Титоренко и Чхве Чон-хёна видно, что аспирант был знаком со слухами, ходившими среди университетской интеллигенции и местных партийных функционеров, и располагал достоверной информацией, относившейся к августовскому пленуму, однако ничего не знал о визите делегации Микояна — Пэна в сентябре.
Рассказывая о том, как в университете восприняли августовский и сентябрьский пленумы, Чхве Чон-хён сказал: «В ТПК имели место различные группировки, о которых знают многие члены ТПК, в том числе: группировка во главе с Пак Хен Еном — бывших членов компартии Южной Кореи, группировка советских корейцев во главе с Пак Чан Оком и группировка китайских корейцев во главе с Пак Ир У и Цой Чан Иком. Все они, заискивая перед Ким Ир Сеном и Цой Ен Геном, стремились занять ведущие посты в правительстве и партии, были карьеристами. Среди них Цой Чан Ик был авторитетным и более умным. Он в 30-х годах был руководителем кружка по распространению марксизма-ленинизма в Корее. До освобождения Кореи жил в Китае»[473]. Это высказывание представляет собой вполне здравую оценку происходящего, абсолютно свободную от симпатии по отношению к оппозиции или лозунгам «борьбы против культа личности» и «коллективного руководства». По сути, оппозиция рассматривается просто как еще одна группа рвущихся к власти политиканов, а не как борцы за идею, пусть даже «реакционную» и «контрреволюционную». Вожди оппозиции или, по крайней мере, часть из них, могли искренне верить в свои лозунги, но партийные кадры среднего и низшего уровня их не понимали и им не верили. Однако примечательно, что взгляды Чхве Чон-хёна были во многом свободны и от влияния официальной пропаганды — даже Пак Хон-ёна он не называл «американским шпионом», как полагалось бы официально, а просто включил в список «честолюбцев».
