Сергей Сартаков - Свинцовый монумент
Андрею Арсентьевичу в таких случаях не раз приходилось спешить Даше на помощь. Никак у нее не ладилось дело с искусством короткой подсечки. И все-таки Дашей пяток некрупных хариусков уже нанизан был на кукан, улов Андрея Арсентьевича превысил десяток, а Герман Петрович, стоя над заводью, упрямо забрасывал свою блесну только на середину речки и пока что безрезультатно.
...Он и Даша на расстоянии шагов пятидесяти друг от друга медленно переходили с места на место, вниз по течению Огды. День ласковый, солнечный переваливал на вторую половину, и хариус в эту пору держался быстрин. Приходилось очень часто помахивать удилищем, потому что мушку моментально увлекало бурливыми струями. Клев стал хуже. И берег оказался очень неудобным, исчезли широкие галечные отмели, надо было прижиматься к невысокому обрыву, наверху густо поросшему тальником, черемухой и бояркой. И еще цветущим белоголовником, густой медвяный запах которого стлался над Огдой.
Река сделала поворот, и Герман Петрович со своим спиннингом скрылся из виду. Дашу тоже на какое-то время заслонили кусты. Вдруг она тонко, отчаянно вскрикнула. И замолкла. Оступаясь в воду, сбивая с обрыва комья земли, Андрей Арсентьевич бросился к ней. Ветви черемухи цеплялись за его рубашку. Он продрался сквозь них. Даша стояла неподвижно, прижавшись спиной к дернистому выступу берега, а ее лицо совсем побелело.
"Дашенька, что с вами?"
Даша не ответила, только чуть шевельнула губами. Но он понял. При резком взмахе удилища леска зацепилась за какую-то гибкую ветку черемухи, изменила направление полета и зазубренный крючок с силой вонзился Даше в затылок. Малейшее движение причиняло ей мучительную боль. А ветер раскачивал кусты и дергал леску. И Даша не могла дотянуться до нее рукой, мешала какая-то коряжина, через которую леска оказалась переброшенной словно бы через блок.
Он выхватил охотничий нож, висевший у пояса, отсек леску. Теперь нужно было вытащить крючок. Кусты мотались на ветру, бегали суматошные тени, мешая разглядеть стальное жало. Даша стояла бледная и виновато, превозмогая себя, улыбалась. Она понимала, что все это выглядит очень нелепо, но пронзительная ломящая боль, похожая на ту, когда нечаянно иголка воткнется под ноготь, тут же гасила улыбку.
"Андрей Арсентьевич..." - Даша не знала, что ему сказать, о чем просить. Пусть он сам решает, он все умеет.
Он взобрался на дернистый выступ берега, нагнулся и подхватил Дашу под мышки, ощутив в руках необычную, какую-то "легкую" тяжесть женского тела и горячий ток крови, бросившийся ему в лицо. С белоголовника посыпались, точно бы первый снежок, круглые мелкие лепестки, когда он, притоптав мягкие стебли, стал усаживать Дашу на полянку. Теперь хорошо было видно, что крючок вошел под кожу очень глубоко, вплоть до своего изгиба, и вокруг него уже образовался синий подтек.
"Дашенька, золотая моя, потерпите..."
Он не вдумывался в то, какие слова говорит. Он томился нежностью к ней и знал, что медленными, осторожными движениями зазубренную бородку крючка все равно не высвободишь и только будешь причинять лишние страдания. Надо или быстро рвануть, выдернуть крючок сразу, или ножом разрезать над ним кожу. А нож не столь уж бритвенно острый...
"Андрей Арсентьевич, только скорее, скорее... Мне очень нехорошо..."
Пустячок - такая боль. Он в годы войны и сам испытал и видел боли чудовищные. И сейчас, когда временами прихватывает сердце, в глазах меркнет свет. Но эта маленькая боль особенная. И никто другой, только он один, должен освободить от нее Дашу. Он легкими прикосновениями пальцев наклонил ей голову, откинул в сторону мягкие русые волосы - Даша вздрагивала - и решительно потянул крючок... Струйка крови брызнула ему на руку. Даша слабо вскрикнула и обмякла.
Он сел с нею рядом, обнял за плечи, иначе Даша повалилась бы, припал губами к ранке - крючок был грязный, прорыбленный - и стал отсасывать кровь так, как обычно поступал в похожих случаях, оказывая помощь самому себе. Он делал это до тех пор, пока солоноватый привкус во рту у него не стал исчезать.
"Вам очень больно?" - спросил, с заботой разглядывая припухший синеватый узелок и думая, что надо будет потом все-таки залить его пихтовой живицей.
"Нет, нет, теперь прошло... Чуть-чуть болит... - сказала Даша торопливо. - Я так испугалась! Вы, пожалуйста, простите меня".
"Дашенька..." - сказал он.
И вдруг глаза их встретились...
И неведомо как встретились губы...
Он в это не верил. Он с юношеских лет, с давней метельной ночи заставил себя в это не верить. Хотя неосознанно всегда этого все-таки ждал. Поцелуй Ольги был насмешкой, игрой. Поцелуй Жени - отчаянием безнадежности, порывом страсти. Поцелуй Галины - с горчинкой навсегда потерянного счастья. А это были поцелуи любви... Любви и только любви, чистой, ничем не замутненной.
Они опомнились, вернулись в привычный мир, когда расслышали далекий басовитый окрик Широколапа: "Эге-ге! Да-рия! Где ты? Сюда скоре-я-а! Лен-ка поймал..."
Но невозможно было сразу упасть с облаков на землю. Теплый ветер ласкал им лица. Примятые соцветия белоголовника пьянили своим сладким запахом. В глубоком, опрокинутом над ними небе реяли какие-то быстрые птички. Дашина щека лежала на его ладони. Доверчиво, но не бесстыдно оставалась обнаженной грудь в распахнутой кофточке. Не открывая глаз, Даша едва уловимо улыбалась, схоже с тем карандашным наброском, что возник у него тогда, в мастерской...
Он погладил пальцем маленький шрам на левой Дашиной брови. Он мог это сделать. Он теперь имел на это право. Прикоснулся к нему губами.
"Вот такой будет у тебя еще и на затылке", - проговорил ласково.
"Желанный мой..." - тихо-тихо сказала Даша.
И вновь потянулась к нему.
Но голос Широколапа: "Эге-ге, Да-ри-я!" - приближался. Надо было ему отвечать...
...Потом все вместе весело чистили рыбу. Ленка, большого, килограмма на два, Герман Петрович не доверил никому. Ведь он сказал: поймает. И поймал! Вот только как получше бы его приготовить?
"Дария, полей мне на руки".
Серафима Степановна со значением подмигивала Даше: "Вот это мужчина! С ним в жизни не пропадешь".
И между тем прикидывала: какими кулинарными возможностями она располагает? Ну, хариусы, конечно, уха. А вот из ленка можно бы десятки восхитительных блюд приготовить, включая сдобный, протомленный в оливковом или кукурузном масле пирог. Но для этого, помимо различных специй, надо иметь еще и духовку. А костер? Идея!.. Решили обернуть ленка крупными листьями зонтичника-борщевника и запечь в золе.
Ужин прошел на подъеме. Николай Евгеньевич даже сказал: "Друзья дорогие, а следует ли нам вообще к этому самому Зептукею перебираться? Почему бы не остаться еще на недельку на Огде? Прекрасная речка, прекрасные окрестности. Зачем нам счет километрам набирать?" - "Согласна с тобой, Николаша, - сказала Серафима Степановна, - но все-таки по тайге километры это тоже нелишнее. Вот она какая, тайга эта, разная. Будет что рассказать. Андрей Арсентьевич утверждает, что Зептукей тоже имеет свои прелести". "Утверждаю... Боже мой, там утиное царство, а малина какая!" - "При всем при том завтра за нами сюда прилетит вертолет, - сказал директивно Герман Петрович. - Он перебросит нас к Зептукею. Мы поживем там тоже сколько нам вздумается, потом небольшой перевал и спуск к Ерманчету. А по Ерманчету плыть на плоту - и с остановками - одно удовольствие. И вклад в науку, добавил он. - Впрочем, что скажет наш "эксперт"?" - "Согласен и я". Андрею Арсентьевичу не хотелось спорить.
Ему теперь было все равно куда, только бы Даша находилась поблизости, только бы можно было видеть ее лицо, слышать ее голос, ощущать на своей щеке ее теплое дыхание.
"А почему молчит "энциклопедия"?" - спросил Герман Петрович. "Мне хорошо. Мне очень хорошо, - сказала Даша. - А все счастливые молчат". - "И на какую же букву в энциклопедии отмечено счастье?" - полюбопытствовала Серафима Степановна, вообще-то занятая какими-то другими мыслями. "От А до Я. И наоборот", - многозначительно ответила Даша.
Но ее никто не понял, кроме него...
...Они и не стремились снова и побыстрее где-то встретиться наедине. Достаточно было коротких взглядов издали, достаточно было нескольких слов, сказанных открыто, при всех, но имеющих для обоих совершенно особое значение. Тот солнечный день продолжался, и тот теплый ветер все обвевал их лица. И, лежа ночью в сонном забытьи на подстилке из пихтовых лапок, он ощущал себя блаженствующим в примятом белоголовнике. И Даша была рядом с ним. Он гладил ее волосы, трогал маленький шрамик на левой брови.
Откуда у нее этот шрамик? Он знал, что теперь Дашин портрет, живой, как никакой другой, им будет написан. Эта радостно-удивленная улыбка Даши и этот маленький шрамик на левой брови, на милом, милом лице. И знал еще твердо, что никогда и никакого сватовства Широколапа к Даше не было. И не будет. Даша - жена Широколапа! Эту нелепую мысль ему подсказывала ревность. Давняя, с тех самых пор, когда он впервые увидел Дашу. И кажущееся покорное подчинение Даши Герману Петровичу - это тоже плод раненного ревностью воображения. Как он не мог понять этого раньше! Даша приходила в замешательство не от навязчивости Широколапа, а от смятенного чувства ожидания, когда же он, Андрей Путинцев, ей скажет: "Люблю".
