Юрий Воробьевский - Пятый ангел вострубил
– Ты не знаешь меня! Я очень жестокая женщина! – Заявила она, не дав мне выговорить заготовленные фразы… – Я – свободный человек и никто не вправе мне указывать! Я сама буду решать, что мне делать и как жить! Не пытайся меня разжалобить! Я не виновата в том, что твой муж никогда тебя не любил, всю жизнь тебе изменял и терпел тебя только из-за твоих денег! Я не могу его заставить вернуться к тебе, потому что он меня любит! Что я могу сделать, если все меня любят?! И за Сашку не беспокойся: он сам все это заслужил! Я теперь очень богатая женщина, я две тысячи баксов в месяц получаю и могу сама воспитать своего ребенка!…
– Но как же можно сделать его сиротой? При живом отце!…
– Это не тебе решать! Хватит читать мне морали! Не лезь в мою жизнь!!!
Я заплакала и уронила трубку. Я пошла к иконам… Ухо ломило от феминистского «промывания».
Меня всегда считали общительным, контактным, коммуникабельным человеком. По-русски это называется короче – «болтушка». Каких только женских жизней не повидала я на своем веку, каких только не выслушала историй! Счастливых женщин мне встретилось очень, очень мало, а везучих, с легкой судьбой, без раны душевной – я никогда еще не видела, пожалуй, если не считать совсем молоденьких девчушек. И все же самыми разнесчастными. Богом забытыми, обездоленными бабами кажутся мне феминистки.
Викиным кумиром была Маша Арбатова. Может быть, я ошибаюсь, но эта обреченность и ограниченность проявляется во всех феминистках, с которыми приходилось мне пересекаться. Они могут быть смешными и самодовольными, изо всех сил пытающимися убедить себя и окружающих, что не являются одинокими и страдающими от одиночества… Их – большинство. Это те, которых ведут за собой «вожди». Могут встречаться феминистки очень умные, самоуверенные, на первый взгляд, по их же терминологии – «самодостаточные», «самореализовавшиеся» и «успешные». Это «вожди», а вождей всегда мало. Их-то ущербность не всегда бросается в глаза. У них часто есть и мужья, и дети… Зачем же тогда они пасут вокруг себя стада преданных и завороженных, покорных их воле, загипнотизированных – обездоленных, лишенных женского счастья? Сама их борьба за права человека, подразумевает определенные сомнения в том, что женщина – «тоже человек»… (38).
– А человек ли? – Сколько раз спрашивала я этих самых феминисток – француженок, англичанок, полек. – Ведь на вашем же языке «человек» означает «мужчина», да и на нашем древнем – тоже! «Права человека» по отношению к женщинам и звучит-то дико, требует пояснения…И выслушивала бурю штампованных упреков в том, что, мол, это во мне следы убогого патриархального сознания, пережитки сталинизма, тоталитарного мышления, недоразвитость, дремучая азиатская нецивилизованность и прочее – в таком же ключе…
И сколько раз я пыталась опровергнуть их доводы – их же национальные фольклором, сказками, эпосом. Чаще всего, кстати, не известным им самим… А они – «древние архетипы и мифологемы не сообразуются с требованиями индустриального общества, с социальным прогрессом человеческой цивилизации!» Ни Евангелия, ни Посланий я тогда еще не читала, а пыталась цитировать программный, на мой взгляд, антифеминистский «манифест» – «Укрощение строптивой»: наша сила – в нашей слабости…
Жены твоих «братьев» – нормальные, не замороченные ни Машей Арбатовой, ни «Женщинами России», обычные русские женщины, разделяли, в основном, мою точку зрения и объясняли Вике, что все эти политические игры по половому признаку – чушь и спекуляция тех, кто не может, не умеет реализовать себя в рамках, продиктованных нам самой природой. Даже в своих «мотивационных письмах» в «Grand Loge Femenine de France» мои подруги писали о том, что видят себя, прежде всего – помощницами своих мужей. А Вика писала иначе…
Такое ее письмо сохранилось в моей папке. Процитирую из него только несколько строк, сохраняя все орфографические и стилистические особенности подлинника:
«…Себя представляю по большей частью открытым и в достаточной степени компромиссным человеком. Люблю музыку, имею музыкальное образование, люблю поэзию и афоризмы, а также – политико-филосовские эссе. Хотелось бы быть внутренне удовлетворенной и раскованной, чувствовать вокруг себя умных и образованных, порядочных людей, от присутствия которых во многом зависит твоя гармония и мироощущение. Свободной себя чувствую, но понимаю на данном этапе свободу как возможность выбора для себя то, что необходимо».
Мне было стыдно за то, что слишком снисходительно воспринимали мы феминистки агрессивные идеи Вики… Мы, взрослые, точнее – старые тетки, считали все ее высказывания – «ошибками молодости»…
Батюшка мой из Тихвинского, которому я поведала всю эту историю, сказал:
– Вот видишь, как малое, кажущееся незначительным, зло, малый грех, порождает зло страшное и грехи смертные! Ты была плохой крестной матерью. Вот и попустил Господь по твоим грехам…
Когда вы с Сашей вернулись из Америки, поговорив, как я сразу почувствовала, по душам, мне поначалу показалось, что ты готов к покаянию. Ты говорил о своих грехах, вздыхал и выглядел таким кротким, несчастным. Ты даже что-то силился спросить, мол, если Саша примет Вику в дом, то… Я не хотела дослушивать этого вопроса, а тем более отвечать на него! Я увидела, что это все – не то, не то, что ничего пока в тебе не переменилось. Ты на самом деле не каялся – я ошибалась! Ты был просто перепуган! От страха до покаяния – дорога бывает очень длинной…
Вот когда пригодились тебе друзья из Комитета Молодежных Организаций бывшие комсомольцы! Именно с ними ты все пытался затевать «коммерческие программы». В здании бывшего ЦК комсомола, оттяпанного в смутное время начала 90-х Станкевичем, находился твой «офис» – т.е. у них под крышей. Сами они называются каким-то объединением или движением и зарабатывают деньги имиджмейкерством. Разрабатывают «избирательные программы». Говорят, именно они вместо Собчака Яковлева в Питере посадили в высокое кресло. Так вот эти-то комсомольцы и занялись, оказывается, судьбой бедной Вики! Она тоже теперь – имиджмейкер! И отправилась избирать в губернаторы Ярославля того, кто уже сидел в этом кресле. Ребенка отвезла, естественно, туда же. Сдала родителям.
Саша остался один. Он, еще до конца не оправившийся от той трагедии, когда лишился и сестры, и матери, особенно тяжело переживал свое одиночество. Алеша был единственным родным существом на всем белом свете, а его увезли и, по-видимому, навсегда… Саша говорил мне о том, что здесь, в Москве, малыш ходил в хороший садик, что его пора бы готовить к школе, причем, к школе какой-нибудь английской… А что ждет его в саду моторного завода?… По его лицу текли крупные слезы, но он их не замечал, не вытирал, и они скатывались, оставляя следы на рубашке, падали на его крупные волосатые руки.
Никогда в жизни я не видела так плачущего мужика. Когда Глеб рассказывал мне о своих обидах, и глаза его начинали поблескивать, а нос краснел, он уходил в ванную и возвращался оттуда умытым и победившим свои слезы.
Когда Глеб умер, плакал мой бывший сокурсник. Но я не помню его слез, а помню только, что почувствовала дрожь от сдерживаемых рыданий в его руках, поднимавших меня от тела сына. Ты плачешь всегда, как ребенок, искривив губы, всхлипывая и шмыгая носом. Ты плачешь часто и только от жалости к себе, потерпев очередную неудачу, требуя снисхождения к своей слабости.
Сашу было жалко, нестерпимо жалко, именно потому, что он не просил жалости и не жалел себя. Он страдал, чувствуя невозможность защитить своего маленького сына, он печалился о его судьбе. Он говорил о том, что мы – взрослые, даже старые уже люди, как-нибудь, да переживем случившееся: ты и Вика, возможно, действительно, любите друг друга и будете счастливы, меня спасет и защитит вера в Бога, он – Саша – тоже когда-нибудь еще устроит свою жизнь… А Алеша? Чем обернется в его судьбе сиротство, разлука с родным отцом?
Было невыносимо больно слушать Сашу, смотреть на то, как он, мотнув своей большой, лысой, умной головой, стряхивает слезы, как мух отгоняя… Чем я могла его утешить? Как успокоить и вселить надежду? И я стала говорить о том, что Алеша крещеный, что есть у него свой Ангел Хранитель, что Господь Бог все видит и защитит безгрешного младенца лучше и надежнее, Чем мы, слабые, глупые и грешные люди…
Саша рассказывал, перебивая меня, как водил малыша к причастию, и том, что Алеша любит ходить в храм и умеет молиться… Но дальше начинался такой бред! Знакомый до отвращения, обычный и пошлый, как страницы «МК», интеллигентский бред о том, что Бог – это хорошо, а церковь тут ни при чем. Его, Сашина душа, не выносит, мол, никакого экстремизма, а «православный фанатизм…» Ну, и так далее, в том же духе…
– На Бога надейся, а сам не плошай! Бог – он тоже через людей действует! Именно веря в Бога, я и должен пока оставаться в ложе, контролировать ситуацию и иметь хоть какую-то информацию о том, что они делают с моим сыном. Как ты можешь серьезно предлагать мне эгоистическую и не мужскую позицию? Разве это по совести – уйти, спасать себя и свою душу, уйти и бросить в их грязных лапах невинную душу маленького ребенка?! Я – отец! Я отвечаю за судьбу своего сына и перед Богом, и перед людьми! Я должен не о себе сейчас думать, а об Алеше! Мне трудно оставаться «правой рукой» человека, совершающего такую низость, мне омерзительно все, что связано с ним и «организацией», дающей этим подонкам средства к существованию! Но я должен, должен терпеть еще и еще, как терпел эти два года… Ради сына! Я буду терпеть! Я ничем не выдам своего истинного отношения к «Великому Мастеру», я стисну зубы и буду молчать… Я буду ждать и надеяться на Высшую Справедливость…
