Лев Анисов - Иезуитский крест Великого Петра
Было еще одно более чем странное стечение обстоятельств. Знала ли Анна Иоанновна о том, судить трудно.
Петр Второй скончался в то время, когда Долгорукие уже торжествовали победу, — на 19 января 1730 года назначена была свадьба императора с Екатериной Долгорукой. Именно в этот день его не стало. Но мало кто знал, что князь Василий Лукич — главное лицо в деле возведения племянницы своей на русский престол, — тонкий и опытный дипломат, еще с давних пор, со времени своего пребывания молодым человеком во Франции, сдружился с иезуитами, и аббат Жюбе нашел в нем впоследствии деятельного адепта для своей католической пропаганды в России. Князь вынашивал мысли, чуждые русским. С приходом Долгоруких к власти должно было возродиться патриаршество на Руси, но согласно воле иезуитов униатское. Патриарх-униат должен был обеспечить полное фактическое проведение унии на Руси.
Разработанная предположительно сорбоннскими богословами, иезуитская затея с унией и возрождением патриаршества входила в планы возвеличения рода князей Долгоруких. «Есть сведения, — писал историк Д. Е. Михневич, — что уже была завербована группа видных православных церковников на ту же незавидную роль, которую в Литве в конце XVI века сыграли епископы, возглавлявшие Брестскую церковную унию с Ватиканом. Испанский посол в России граф Лириа был закулисной пружиной заговора, тайно представляя в этом деле интересы Ватикана».
Несомненно, действия католиков не прошли незамеченными для чутких протестантов. И не потому ли (выскажем нашу догадку) малолетний император Петр II кончил жизнь именно 19 января 1730 года (ни днем раньше, ни днем позже)? Протестанты не могли позволить католикам торжествовать победу.
В этой связи приглядимся еще раз повнимательнее к неожиданно появившемуся в России, в сентябре 1728 года, Джемсу (Якову) Кейту (впоследствии фельдмаршалу Пруссии и интимнейшему другу Фридриха II).
«Он наиглубочайший политик, которого я знать могу», — так отзовется о нем в декабре 1744 года французский посол в Стокгольме маркиз Ланмария в письме к де ла Шетарди.
Этот же Джемс Кейт в 1741 году, когда русские гренадеры будут возмущены появлением в русских войсках шведов и поднимется волнение, объявит, что расстреляет всякого русского, задевшего шведа. Он даже пошлет за священником, чтобы исповедать перед расстрелом солдат, схвативших шведов и приставивших к ним караул.
Среди солдат и раньше слышались толки, что иноземцы-начальники приказывают брать в поход недостаточное количество снарядов или снаряды, не подходящие по калибру к оружию; появлению в русском лагере шведов, которые остановились у генерал-майора Ливена, вызвало явную вспышку неудовольствия у гренадеров.
Напомним, Кейт появился в Москве 25 октября 1728 года, а в ноябре неожиданно умирает сестра государя — Наталия Алексеевна. Через год с небольшим Россия лишится своего государя. В феврале 1730 года Анна Иоанновна становится императрицей, а в августе, создав лейб-гвардии Измайловский полк, она назначит подполковником в нем Джемса Кейта. Зададим вновь себе вопрос: за какие заслуги этот малознакомый ей человек становится фактически командующим Измайловским лейб-гвардии полком — опорой иноверцев в России?
Джемс (Яков) Кейт в 1740 г. делается провинциальным гроссмейстером для всей России, назначение свое он получил от гроссмейстера английских лож, которым тогда был брат его, Джон Кейт, граф Кинтор.
Не упустим из виду сообщение, приводимое Пыпиным в книге «Русское масонство в XVIII и первой четверти XIX века»: «…о самом Кейте есть сведения, что имел какие-то связи с немецкими ложами еще до своего гроссмейстерства в России».
Не по этой ли причине Карл-Густав Левенвольде, командующий вновь созданным лейб-гвардии Измайловским полком, пригласил Кейта быть своим заместителем.
Не об этих ли людях писал 12 февраля 1730 года прусский посол Мардефельд в одной из депеш: «Если императрица сумеет хорошо войти в свое положение и послушается известных умных людей, то она возвратит себе в короткое время полное самодержавие…»
Не к их ли голосам прислушавшись, заболевший внезапно Остерман (а заболевал он всякий раз, когда назревала тревожная обстановка при дворе), обложенный подушками и натертый разными мазями, руководил в это время движением, направленным как против верховников, так и против участников шляхетских проектов. Он усиленно распространял слухи о своем недомогании, но верховники знали о его деятельной переписке с руководителями оппозиции и с самой государыней. Не с его ли подачи противники верховников вдруг потребовали восстановления сената?
Словно кто-то невидимый дело вершил, это Анна Иоанновна чувствовала. Как ни зорок был князь Василий Лукич, не спускавший глаз с нее и не подпускавший к ней лиц посторонних (вход в апартаменты был строго воспрещен всем предполагаемым противникам), но не могло ему в голову прийти, что женщины придворные обведут его вокруг пальца. Занятый своею мыслью (Василий Лукич мечтал отстранить от государыни Бирона и занять его место), он недостаточно наблюдал за ними, но именно через родных сестер, Екатерину и Прасковью, через двоюродную сестру Головкину, через любовницу Рейнгольда Левенвольде Наталью Лопухину, через жен Остермана и Ягужинского Анна Иоанновна сообщалась с внешним миром и получала оттуда советы и внушения. Знала, в первопрестольной знатнейшие из шляхетства, возбужденные не на шутку, сноситься и советоваться стали, как бы вопреки верховникам стать и хитрое их строение разрушить; и для того по разным домам ночною порою собирались.
Феофан Прокопович с теми людьми знался, чрез него о планах их уведомлена была государыня.
А по Москве усиленно распространялись обвинения, словесные и письменные, против Долгоруких и Голицыных.
А ведь именно князь Дмитрий Михайлович Голицын (с подачи, правда, князя Василия Лукича) и предложил кандидатуру Курляндской герцогини на русский престол.
Любопытно привести здесь рассказ Вильбоа о том, как встретились в Березове, в изгнании, дети Александра Даниловича Меншикова, отъезжающие в столицу, и доставленный сюда князь Алексей Григорьевич Долгорукий. По утверждению Вильбоа, как-то, возвращаясь из церкви, дочь Меншикова остановлена была незнакомцем, высунувшимся из окна тюремного дома и назвавшим ее по имени. «Кто ты?» — спросила она. «Я князь Долгорукий!» — отвечал тот. «В самом деле, мне кажется, что ты Долгорукий. Давно ли, каким преступлением против Бога и царя увлечен ты сюда?» — произнесла изумленная Александра Меншикова. «Не говори о царе, — заметил Долгорукий, — он скончался через неделю после обручения с моей дочерью… Трон его заняла принцесса, которой мы предложили его вопреки прав законной наследницы потому только, что не знали ее характера и из-за нее думали править государством. Как жестоко обманулись мы! Едва она приняла власть, дела наши причтены были нам в преступление, и мы посланы умереть в здешней пустыне!.. Но я… надеюсь еще дожить до того, что увижу здесь врагов моих, погубивших по злобе своей меня и мое семейство!»
Мысль удалить верховников шла своим путем, и Анна Иоанновна не противилась ей.
Известия государыня получала таким образом: каждый день приносили к ней младенца, сына Бирона, которого она отменно любила; ему клали за пазуху записки, и Анна Иоанновна, унося младенца на руках в свою спальню, прочитывала их.
Когда дело приведено было уже к окончанию, Феофан Прокопович, в знак усердия, поднес государыне часы столовые. Она отказывалась принимать, но он убедил ее принять их. Позже, взяв сына Бирона и унеся его в спальню, достала она завернутую в пеленку записку и узнала, в тех часах, под доскою, положен план ее действиям. Ему согласно и свершила она, 25 февраля 1730 года, неожиданное для верховников действие: в Кремлевском дворце, при стечении генералов, сенаторов и знати, разорвала кондиции и приняла самодержавие.
На другой же день после восстановления императорской власти Остерман мгновенно поправился. Ноги его, коим подагра мешала двигаться, носили его быстро и легко; рука, бывшая не в силах поднять перо, дабы подписать кондиции, подготовленные верховниками, теперь крепко пожимала руки новых любимцев. Скорому прибытию в Москву Бирона он был рад несказуемо.
Выпив утренний кофе, государыня, дабы вконец развеять мрачные мысли и тревожные чувства, начала разбирать свои драгоценности, забылась, веселое расположение духа вернулось к ней, и она готова была принять министров, просмотреть и подписать бумаги.
Весело звонил колокольчик, вызывая камер-пажа. В окно заглядывало солнце, радуя глаз. Чувствовалось, еще немного, и долгая зима канет в Лету. Побегут, поблескивая, ручьи, осядет снег, загалдят грачи…
— Ваше величество, — прервал ее мысли голос камер-пажа.
