Игорь Курукин - Повседневная жизнь опричников Ивана Грозного
Водная стихия служила местом погребения не только телесных останков опальных, но и самого их праха после сожжения трупов на кострах. Так, во время массового избиения ливонских и польских пленных в Москве в 1578 году Иван Грозный приказал предать огню тела замученных девушек-дворянок, «а пепел кинуть в реку»{166}.
В тех случаях, когда возникала необходимость «похоронить» останки опальных не в воде, а на суше, опричники пользовались двумя традиционными квазимогилами: скудельницами в поле и надземными курганами, которые в эпоху позднего Средневековья предназначались исключительно для погребения «заложных» мертвецов. Между тем с богословской точки зрения на «распределение» тел между регулярным христианским погостом и скудельницей влияли особенности восточнославянского мировосприятия, органически вмещавшего в себя, казалось бы, несоединимое: языческую и православную идеологии. Общеизвестно, что в христианстве понятие греха неразрывно связано с личной ответственностью человека за всё содеянное им в продолжение жизненного пути, «яже в слове и в деле, в ведении и в неведении, яже в уме и в помышлении», отчего он может быть наказан или поощрён лишь за собственные действия или мысли. Именно поэтому церковь отказывает самоубийцам, добровольно лишающим себя дарованной Богом жизни, не только в поминовении во время богослужения в храме, но и в погребении в освящённой земле кладбища, тогда как ни для церковных молитвенных ходатайств перед Всевышним за погибших от несчастных случаев, стихийных бедствий, эпидемий или актов насилия, ни, тем более, для их надлежащего захоронения на православном погосте не существует ни малейших богословских и канонических препятствий.
Принято представлять скудельницу отечественным аналогом западноевропейской братской могилы{167}. Действительно, по внешнему виду они мало чем отличаются{168}. Однако между ними существует одно весьма принципиальное различие: братская могила в Западной Европе, как правило, находится на освящённой территории кладбища, а скудельница — за оградой православного погоста. Более того, судя по свидетельству голландского дипломата Н. Витсена, оставленному в его дневнике, описывающем путешествия в Московию в 1664–1665 годах, такая яма засыпалась лишь небольшим слоем земли, отчего погребённые в ней останки становились лёгкой добычей диких зверей и птиц. В таком случае средневековое русское буевище представляет собой не братскую могилу, а место для захоронения «неправильных» мертвецов, лишённых права упокоения на регулярном кладбище{169}.
Детальное описание «гноища», устроенного рядом с приписанной к Иосифо-Волоколамскому монастырю Спиридоньевой обителью, помещено в волоколамском Обиходнике 1581/82 года: «У того же монастыря близ от церкви оставлен есть молитвеный храм, в нем ископана есть глубокая могила, иже нарицают дом Божий. В нем же полагают, по благословению настоятеля болшего монастыря и соборных старцов, преставльшихся раб своих всех православных христиан, иже нужными всякими смертьми скончавшихся от глада и губителства, огня, и меча, и межусобныя брани, сиречь от разбоя и от татбы, и от потопа, и Божиим гневом мором умерших, и в воде утопающих, и где ни будет на пути, и на лесу, и на пустых местех, повержена телеса усопших кто обрящет и пришед возвестит игумену и старцом. И игумен, и старцы прикажут строителю богарадному, повелит взяти… тело наго умершаго и положити в Божей дом и спировскому игумену над ним, отпев обычныа молитвы погребалные, положити в той молитвеный храм, и в книги писати, Бога ради, коих имена ведомы». «Молитвенный храм» над выкопанной ямой-могилой зачастую представлял собой обыкновенный сарай{170}.
В 1568 году тела явных и мнимых сторонников влиятельного земского боярина И. П. Фёдорова-Челяднина, подозреваемого Грозным в намерении захватить власть «на Москве», оставались лежать непогребёнными на городских улицах с приколотыми к одежде «цидулами», извещавшими жителей о причине постигших их опалы и бесчестной смерти от рук опричников. По прошествии суток или нескольких дней специальные заставы вывозили трупы казнённых за город, «в поле», где и сваливали их «в одну кучу… в яму». Причём Штаден, рассказывая о леденящих кровь подробностях массовой экзекуции, ни словом не упомянул о том, что этот могильник, больше напоминавший наскоро сооружённую скудельницу, был сразу же засыпан землёй. Труп же самого конюшего И. П. Фёдорова-Челяднина, убитого в столице 11 сентября 1568 года, «кромешники» бросили, по сообщению немца-опричника, «у речки Неглинной в навозную яму»{171}. Столь непривлекательный вид в глазах Штадена вполне мог иметь один из московских «убогих домов», существовавший в районе Неглинной, рядом с церковью Николая Чудотворца в Звонарях. Примечательно, что тамошний Никольский храм ещё до возведения стен Белого города и Скородома в 1593 году именовался божедомским{172}. Не случайно в России гноищем, помимо собственно навозной ямы, нередко называли ещё и «убогий дом», где останки «заложных» покойников, подчас совсем разложившиеся, находились весьма продолжительное время в ожидании захоронения в Семиковый четверг{173}.
Более сотни тел православных христиан, казнённых по делу новгородского архиепископа Пимена в Москве 25 июля 1570 года, лежали неприбранными на рыночной площади, называемой Поганая Лужа, в продолжение всего дня экзекуции, и лишь под вечер «эти трупы были собраны в одну яму, вырытую за городскими воротами, и над ней насыпана огромная куча земли»{174}. Очевидно, что описываемая «могила» представляла собой обыкновенную скудельницу, по прихоти палачей превращенную в курган.
Широко известен факт захоронения в сентябре 1570 года в скудельнице у церкви Рождества Христова «на поле», расположенной близ Великого Новгорода, десяти тысяч горожан, уничтоженных во время опричной резни{175} (впрочем, Р. Г. Скрынников полагал, что среди погребённых в скудельнице находились не только жертвы опричного террора, но и умершие от голода и чумы, свирепствовавших в Новгороде в тот год{176}). Несмотря на участие в церемонии новгородского духовенства, выбор в качестве места упокоения жертв массовых репрессий скудельницы или «убогого дома», куда обычно свозили тела «заложных» покойников, весьма показателен. Православное священноначалие прилагало немало усилий, дабы максимально «христианизировать» существующую практику погребения лиц, умерших неестественной или насильственной смертью. Более того, само «пение» общей панихиды в Семик, равно как и постройки часовен вблизи божедомок являют собой акты вынужденного компромисса со стороны церкви, уступающей «бытующему в народе предрассудку»{177}.
В июле 1572 года русское войско под водительством князей И. М. Воротынского и Д. И. Хворостинина наголову разбило татарские и ногайские полки крымского хана Девлет-Гирея. По свидетельству непосредственного участника боев Г. Штадена, победители оставляли трупы павших «бесермен» на съедение диким животным, предавая земле лишь тех убитых, на которых сохранились нательные кресты{178}. Впрочем, и останкам воинов-христиан могильщики уготовили всего лишь скудельницу.
Сознательное оставление праха без надлежащей защиты от расхищения животными присуще и другим псевдомогилам — надземным курганам, в которых палачи Грозного «похоронили» останки польских и литовских пленников, «отделанных» во время московской резни в июле 1570 года. Они вывезли собранные на месте экзекуции изрубленные трупы за город, где соорудили из человеческих тел «три холма», которые потом присыпали песком и землёй. При этом небрежность, с какой опричники погребли убиенных «полоняников», показалась А. Шлихтингу явно умышленной, имевшей целью скормить истерзанные тела зверям и птицам{179}.
Таким образом, широко распространённое среди славян представление о фатальных последствиях неестественной и тем более насильственной смерти для загробной участи человека предопределило отношение к соотечественникам, казнённым по суду, как к «заложным» покойникам, недостойным правильного христианского погребения на кладбище. Именно поэтому Грозный охотно подвергал опальных подданных и военнопленных казням-захоронениям, изначально освобождавшим палачей от необходимости предавать «нечистый» прах земле. Бесчеловечные приёмы умерщвления опальных, которые обычно принято объяснять спонтанными проявлениями патологической жестокости «тирана Васильевича», в большинстве случаев представляли собой традиционные для Руси смертоубийственные экзекуции. Лишь четвертование при помощи колёс да подрыв на пороховых зарядах в маленьком срубе можно отнести к «новинам» опричной палаческой практики. Поэтому справедливости ради необходимо признать, что при выборе той или иной экзекуции для расправы с врагами первый русский царь оставался убеждённым традиционалистом. Иными словами, из рассуждений об аномальном развитии личности Ивана IV отныне придется исключить ссылки на способы лишения жизни монарших «ослушников».
