Над квадратом раскопа - Андрей Леонидович Никитин
Может быть, так оно и есть?
Гигантские изображения в пустыне Наска (Южная Америка).
Кроме ритмов, управляющих биосферой, частью которой являемся и мы сами, в каждом из нас проявляются свои, потаенные ритмы жизни. Они вызывают возмущения наших собственных «магнитных полей», приливы и отливы, возвращают нас снова к исходным ориентирам, чтобы по ним определить девиацию нашего внутреннего компаса и заменить кажущееся магнитное склонение — истинным. Так, спустя годы случилось мне, завершив какой-то цикл, вернуться на берега Плещеева озера, пройти по местам прежних раскопов, услышать, как бьет в дно лодки мелкая встречная волна, снова войти в особенный, так много значивший для меня мир лесов, озер и болот. Это мое личное прошлое было одним из пластов моего настоящего, в котором, подобно солям железа в прослойках ортзандов, чувства, ощущения, мысли цементировали огромный фактический материал.
Но встречи с тем прошлым не произошло. Не потому, что иными стали места, и я нес в себе уже иное время. Между тем археологом, который здесь когда-то работал, и мной настоящим лежали не годы. Нас разделяли зимние пески Каракумов, где след автомобильных шин теряется среди барханов с рыжим саксаулом; разделяла кочкастая, пронзительно пахнущая багульником тундра и холодные синие моря, на чьих островках лежат загадочные каменные спирали; разделяли толщи лёсса с расколотыми бивнями мамонтов и темными слоями погребенных почв; разделяли каменные стенки древнегреческих клеров в каменистых степях Крыма и черные регрессивные уровни, тянущиеся от суходолов в глубину торфяной залежи.
Вряд ли это только опыт. Опыт, да, но и потребность в самооценке — себя и дела, которое делаешь. Ревизия памяти.
Индивидуальность — это память. Лишите человека памяти, сплетенной из солоноватого вкуса первого поцелуя, от которого кружилась голова и дрожали ноги, из нежной ласки солнечного луча, скользнувшего по подушке после беспамятства болезни, из запаха трав за околицей, отмечавших первый шаг в большой и неведомый мир, из хруста снега в морозный день, когда беспричинна радость и жизнь кажется почти полетом; лишите человека стыда проступка, о котором никто не знает, горечи слез от первой утраты — и что останется от него?
Так, может быть, Прошлое и есть коллективная память Человечества, без которой оно станет идиотом, живущим сиюминутными отправлениями?
Если это не так, откуда же у человека тот непреходящий интерес к прошлому, в которое он, как в сейфы банка, помещает свое происхождение, идеалы, мечты, надежды, словно все лучшее, все, ради чего стоит жить, бороться и, если надо, умирать, находится не в настоящем, не в будущем, а в давно прошедшем?
Мне приходилось говорить о прошлом с разными людьми. Не только о глубокой древности — о событиях столетней, а то и меньшей давности. И всякий раз удавалось отметить момент, когда интерес к прошедшему оказывался выше интереса к настоящему. Не так ли из смутного в детстве сознания рождается интерес к неведомому, существовавшему раньше нас, — интерес к предметам, людям, событиям? Пытливый, обретающий гибкость ум лижет вещи ушедших эпох, пытаясь постичь заключенные в них идеи, уловить аромат времени, как огонь лижет сухие ветки разгорающегося костра. Он питается вещественностью исчезнувших миров и взвивается ярким пламенем мысли, надеясь проникнуть сквозь время, просочиться по капиллярам трещин обожженного кварца к его сохранившейся сердцевине.
Не так ли рождается археология?
Именно этот путь я пытался показать в предшествующих главах этой книги: путь от предмета — к идее, от идеи — к эпохе, от эпохи — к человеку.
Общий для науки, путь этот распадался на множество тропинок, но цель оставалась одна.
Прошлое интересовало геологов, микробиологов, физиков, строителей, агрономов, химиков, почвоведов, врачей, лингвистов, металлургов, художников, геофизиков, поэтов, антропологов, математиков и астрономов. Список можно было продолжать как угодно. Он разрастался, ветвился. Можно видеть, как тончайшие ниточки специальных исследований тянулись в глубину времени, сплетались, срастались, сливались в одно целое. Каждый раз это приводило к человеку.
Человека нельзя было обойти. Нельзя было им пренебречь, «вывести за скобки». В любом случае — был ли то вопрос об эволюции животных в четвертичном периоде, о природе болезнетворных микробов, формировании рельефа, о вулканической деятельности, колебаниях уровня Мирового океана, пульсации космического излучения — за всем этим, то ярче, то тусклее, вставал Человек как некая мера всех вещей, мера явлений, пространств и времен. Он существовал как знак интеграла, как бы объединяя собой все и давая смысл всему существующему в мире: тот «микрокосм» средневековых мыслителей, который в нашем сознании занял срединное положение между двумя бесконечностями макро- и микромира.
Да и могло ли быть иначе? Не потому ли возникла наука, возникла из напряженного стремления к постижению себя и мира, к снятию мучительного противоречия в сознании между «я» и «не я», к утверждению человека в мире, — что, сколько бы ни говорить о возможных «случайностях», конечным продуктом земной биосферы (а вместе с ней и космоса) оказывается именно человек.
Само существование человека есть факт непрерывно длящегося «акта творения». Согласно представлениям современной науки, он начался взрывом нейтронной среды «сверхновой», привел к созданию биосферы, а ее эволюция в свою очередь привела к возникновению человека — феномена, в отличие от остальной материи несущего в себе настойчивую потребность самосознания и самопостижения. Это и есть грань, отделяющая человека от природы.
Разум разлит в природе шире, чем мы иногда думаем. Его истоки лежат в повторяемости реакций при взаимодействии молекул, растворов, газов, когда происходит своего рода упорядочение информации. Он проявляется в реакциях растений на свет, тепло, звук, прикосновение; открывается в поступках живых существ, способных оценить ситуацию и приспособиться к ней. Но сколь бы ни была умна и богата душевными порывами самая преданная собака, идущая рядом с человеком уже не одно тысячелетие, сколько бы сведений ни хранил мозг самого талантливого дельфина, с которым когда-нибудь сможет разговориться человек, ни у кого из них — при всей их бесспорной индивидуальности — не возникнет удивленный и мучительный вопрос, столь свойственный человеку: что такое я? Почему я такой, а не иной?
Рано или поздно этот вопрос возникает в сознании каждого человека, но обычно гаснет, не успев
